— Теперь ни слова, — говорит Гришка. — Услышу что — сам тебя первый зарежу.
Ступили мы на ледяную поверхность воды. Тихая была ночь, чуть снежок порошил. И звездное сияние разлилось в небе. Слышал я только собственное сердце и то, как Гришка дышал своими легкими, следуя рядом. Вот уж и лес приблизился, тень от него на речку упала. Прибавили мы ходу. Почти бежим. На глазах вырастает лес и делается все темнее. Наконец хлестнуло меня по щеке веткой.
— Пришли, — сказал Гришка. И сел на пенек.
Гляжу, вынимает табашницу и вертит цигарку. Не поверилось мне от радости.
— Неужто, спрашиваю, заграница?
— Европа, натурально, — говорит Гришка. — Румынское государство.
Огляделся я по окружности — все как будто у нас. И земля такая же самая, и породы древесных растений… А Гришка между тем покурил и поднялся с пенька.
— Ну а теперь, — говорит, — следует за все расплатиться.
Вытащил я моментально кошелек.
— С удовольствием, — говорю. — Получайте за вашу услугу.
Взял Гришка золотую монету и кольцо мое то же самое на палец надел.
— А теперь, — говорит, — скидай пальтишко.
Удивился я:
— Это зачем? Мне совершенно не жарко.
Подошел он ко мне, глазом своим уставился.
— Тебя, — говорит, — что… два раза просить надо?
Глянул я на него и мигом скинул пальто. И заторопился, понятно.
— До свидания! — говорю. — Мне надо спешить.
А Гришка уже за рукав тащит:
— Раз поспешаешь, так скидай живее пиджак. Все равно в пиджаке не пущу.
Взмолился я:
— Пожалейте! Простудиться можно без пиджака.
— Ничего, — говорит. — Не простудишься.
И сам с меня пиджачок сбросил. Отчаялся я безысходно. Как в таком виде явлюсь среди общественных кругов? И холод стал проникать, затрясся я от озноба.
Однако повернулся, пошел по дорожке. Вдруг как закричит Гришка:
— Ты куда? А штаны позабыл?
Стал я, как статуй. Язык у меня отнялся.
— Скидай штаны! — говорит Гришка. — Или я должен сам тебя раздевать?
И такое на меня нашло безнадежное состояние… Скинул я штанишки беспрекословно. Подуло на меня ледяным холодом, до костей проняло. А Гришка, понятно, одежду мою на руку себе повесил и другой рукой стал меня щупать. И выругался при этом грубо.
— Две пары, — говорит, — белья на нем. Фря сопливая! Тоже, интеллигенция называется! Барин, который настоящий, тот и по восемь пар на себя надевает.
Ничего уж я ему не ответил. Скинул бельишко свое и ботинки расшнуровал. Носки Гришка в карман себе сунул. И заметил он внезапно на шее моей крестик — маменькино благословение. Упал я тут перед ним. Прямо в снег зарылся голыми коленками.
— Уж хоть это, — говорю, — оставьте. Потому для вас это нестоящая финтифлюшка, а для меня священный предмет вечерней молитвы.
Усмехнулся Гришка.
— Я, — говорит, — тоже не богохульник. Может, — говорит, — и я молюсь. Откуда ты знаешь? А какому Богу — неизвестно. У каждого теперь свой Бог.
И снял он с меня крестик нательный. И вдруг говорит:
— Разинь свою пасть!
Не понял я его. Уже и соображать не могу вследствие холода — весь посинел. Прикрикнул Гришка:
— Ротягу свою, — кричит, — открой! Тебе говорю!
Открыл я поспешно рот. Стал мне Гришка зубы рассматривать. Смотрел, смотрел, и даже плюнул с досады.
— Мерзну, — говорит, — я только с тобой задаром. Все у тебя зубы свойские, ни одного настоящего. У иного хоть денег нет, так зубы ему золотые выломаешь. А ты, — говорит, — просто тля бесполезная.
Потерял наконец и я полное присутствие духа. Подбежал к нему.
— Разбойник, — кричу, — ты, а не человеческий индивид! Нет в тебе никаких идеалов и даже потерянный ты субъект! Нагого ты меня пускаешь по миру и стыдливость людскую не пожалел.
И заплакал я от досады. К дереву прислонился сухому. А как поднял голову, не было уже Гришки Цыгана, — как ветром его сдуло. Только лес шумит повсеместно и снежок порошит. И лунный диск уже показался из-за тучи, все осветил, как днем. Зуб на зуб не попадал у меня от холода. Побрел я по дорожке лесной, с ноги на ногу перескакиваю по мерзлым кореньям. В самую гущу залез. И остановился.
«Вот, — думаю, — и конец земного существования».
Рук уже вовсе не слышу, задаром они по бокам болтаются. И ноги отяжелели, подогнуть коленок нельзя.
Вышел я на полянку. Чистый на ней лежал снег. И луна ярко проглянула из-за облака. Вижу, прыгает за мной по снегу куцая тень. Совсем этакий ничтожный человечишка в голом виде. «Неужто, — думаю, — я это прыгаю?» И хоть замерзал совсем, а явлению поразился. Шаг ступлю — и тот за мной неустанно следует. Остановлюсь — и эта финтифлюшка куцая остановится. И стало в ушах что-то звенеть. Прямо-таки малиновым звоном. Опустился я в снежный сугроб. Звенит по-прежнему. Ясно так звенит поблизости и вроде колоколов. А луна качается в небе — туда, сюда. Закрыл я глаза. И моментально вспомнил. Вдовушка еще говорила про монастырь женский за речкой. Это в нем звонят к ранней обедне. Однако подняться никак не могу. Застыл окончательно.