«По всей видимости, — думаю, — лазарет это». Потому у большинства имеются медицинские принадлежности. У кого, например, голова платочком повязана, а кто и вовсе на костылях. И почти все, замечаю, изъясняются русской речью.
И подошел я к одному старичку.
— Разрешите, — говорю, — проверить мои познания. Сдается мне, что в лазарет меня привели, а я между тем совершенно здоровый.
Взглянул на меня старичок этот весьма подозрительно. А потом говорит:
— Сами мы оказываем себе медицинскую помощь.
Удивился я опять-таки подобной неаккуратности.
— Что же, — спрашиваю, — доктор делает лазаретный?
Глянул на меня старичок с не меньшим удивлением своего лица:
— Вы, собственно, о чем?
— Да вот насчет лазарета.
— Какой же, — говорит, — здесь лазарет? Просто себе румынская тюрьма.
Тут уж я окончательно поразился. С одной стороны, раненые, и с другой стороны, нет лазарета. Непонятно…
А только подошел еще к нам добродушный такой человек еврейского звания. Кругленький такой господин, и щека у него белым платочком повязана.
— Вы, — говорит, — молодой человек, послушайте меня, старого беженца. Как поведут вас допрашивать, так вы сразу начинайте плакать. Вас еще и пальцем не тронули, а вы уже разрыдайтесь. Помогает это при избиении. И могут у вас сохраниться зубы.
— Спасибо, — говорю, — отец. А только за что б избивать, когда я вовсе не винен.
Посмотрел он на меня с горьким выражением губ.
— Найдите, — говорит, — мне хоть одного здесь виноватого, и я вам заплачу сорок восемь румынских лей. И деткам вашим буду платить пожизненную ренту.
Ужаснулся я. И опять явился вопрос, где же просвещенные массы? Где культурный очаг и вообще куда я попал? Опустился я на солому в углу и задумался крепко. И что-то уже тогда стало мне разъясняться. Получались данные от решения, но какие, еще неизвестно. Не мог я еще тогда окончательно разобраться. СЛУЧАЙ МНЕ ПОМОГ ПОТОМ РАЗОБРАТЬСЯ.
И об этом случае я теперь изложу с душевным прискорбием…
Некоторые в нашей жизни ругают Фортуну.
— Долой ее! Вон! Она, — говорят, — обратилась назад… Или еще что-нибудь в этом роде.
В особенности казак один в нашей камере очень непростительно выражался насчет Фортуны.
— Где она, — говорит, — когда я ее не вижу? Дайте мне эту Фортуну, и я ей физиономию разобью.
Конечно, бессмысленно говорил. Как, например, побьешь Фортуну? А его самого, между прочим, били часто. Румынцы били. Что же касается моей личности, то мне Фортуна везла.
Например, как позвали меня на допрос, то все остальные беженцы говорят:
— К хорошему вас платонер-мажору позвали. (Тюремный чин это такой в Румынии.) Он, — говорят, — вовсе по зубам не бьет, а только за волосы таскает. Или когда для разнообразия, то за ухо.
Действительно, сразу он меня за волосы ухватил и на коленки перед собой поставил. Стою я на коленках, молчу, понятно, а он через переводчика спрашивает:
— Кто такой, откуда прибыл и чем занимается?
Назвал я фамилию нашего рода и местожительство.
— А занимаюсь, — говорю, — научными знаниями.
Подошел он тогда ко мне и еще раз за волосы потянул. И выругался по-румынски. Однако отвели меня обратно в камеру.
И пошел день за днем моего тюремного пребывания…
Заметили русские беженцы мою аккуратность во всем и даже оказывали уважение. Тому бородку, бывало, подстрижешь, тому ногти подрежешь. И солдаты тюремные то же самое меня отличали. Когда человеческую уборную приходилось чистить, то первому мне в руки веник дают. А все-таки было скучно. Хотелось мне очутиться поскорей в центре Европы и захватить там научный багаж. И свободную жизнь хотелось увидеть. В камере же нашей провинциальная была обстановка и даже дамские сплетни. Начнут, например, говорить о том, сколько вчера дали на обед мамалыги и кому сегодня подметать пол. Или просто насчет кого-нибудь позлословят.
— Ему, мол, такому-то, вчера зуб на допросе выбили. Поделом, — говорят. — Пускай на своих не доносит.
И уже пойдут языками чесать, даже вовсе противно станет. Иной раз не выдержишь:
— К чему подобные разговоры? Лучше о высоких материях поговорите. О деликатности… Или вообще о женском вопросе.
Только как бы не так! Все о своем говорят.
И была среди них дамочка шустрая — Людмила Петровна ее называли. Капитанша она была морская по мужу и отличалась манерами. Больше всех она в камере говорила. И во сне то же самое говорила сама с собой. Вот и затеяла эта Людмила Петровна дамский салон.