Не трудно себе представить, как эта неудачная формулировка социал-демократического политика была воспринята офицерским корпусом, члены которого после нескольких лет тяжелых сражений и многих жертв оказались перед лицом военного и политического краха родной страны. Канариса тоже возмутили эти «социалисты», которых он считал главными зачинщиками подавленного в 1917 г. бунта на флоте[2], хотя в первые дни пребывания в красном Киле его не очень занимали различия между Эбертом и Носке, Шейдеманом, Диттманом и Либкнехтом… Почти 32-летнего морского офицера поражение Германии удивило меньше, чем многих его товарищей по службе. Ясный ум и богатый опыт, полученный во время пребывания в Чили, Аргентине и в Испании в 1916–1917 гг., уже давно подсказывали ему, что рассчитывать на победу нет оснований. Его не ввели в заблуждение успехи весны и лета 1918 г. во Франции, ибо он лично убедился, что подводная война не будет решающим фактором и не сможет долго противостоять смертельной для Германии тотальной блокаде. Пожалуй, здесь уместно заметить, что Канарис, как и полагается морскому офицеру, видел главного врага в Англии, но это представление никогда не перерастало у него в ненависть к англичанам. Его скорее можно было причислить к англофилам. Во всяком случае, он был высокого мнения о британском флоте, морской и боевой выучке его офицерского корпуса. Выросший в условиях беззаботного, безопасного детства и юношества, чуждый поэтому всяких комплексов, Канарис одинаково непринужденно общался с людьми разных сословий, высокого и низкого происхождения. Похожим было и его восприятие англичан: он видел в них равных себе противников. Никогда, даже в мрачные дни 1918–1919 гг., он не обнаруживал ни малейшей завистливой неприязни по отношению к англичанам, которая часто встречалась среди немецких морских офицеров и которая обусловлена комплексом неполноценности перед более старой морской державой и ее обширным флотом.
Как и большинство товарищей по службе, Канарис был монархистом, хотя вряд ли из политических убеждений. Вопрос о целесообразности той или иной формы государственного устройства не возникал у сына промышленника и профессионального военного. Офицеры кайзеровского военно-морского флота ощущали тесную связь с Вильгельмом II, который живо интересовался состоянием флота и постоянно заботился о его развитии. У каждого офицера молодых еще ВМС это чувство к своему главнокомандующему не уходило корнями в складывавшуюся сотни лет традицию, как в сухопутных войсках, а имело сугубо личностный оттенок. Не влияли на это чувство преданности и присущие кайзеру слабости, которые морским офицерам виделись яснее, чем кому-либо еще. Тем тяжелее восприняли они известие о бегстве кайзера за границу; тем, кто размышлял над случившимся – а к ним, безусловно, принадлежал и Канарис, – такое поведение казалось равносильным дезертирству. Ведь, в конце концов, присяга, если глубже вникнуть, вовсе не одностороннее выражение готовности к действию и жертве, а освященный именем Господа нерушимый договор, требующий и предполагающий обоюдную верность. Размышления Канариса в конце 1918 г. о бегстве кайзера и сути военной присяги помогли ему, как и многим высшим чинам всех видов вооруженных сил, значительно позднее, в 1934 г., дать правильную оценку клятве на верность лично фюреру, навязанной вермахту в нарушение конституции при содействии Бломберга после смерти Гинденбурга. Во всяком случае, когда несчастное отечество позвало его на борьбу с преступным режимом, он не стал отнекиваться, ссылаясь на присягу, обесцененную в его глазах.
2
Тогда ниточки потянулись к некоторым вождям независимых социал-демократов, в том числе и к депутату Диттману. Однако, если местные заводилы предстали перед военно-полевым судом и были расстреляны, то депутаты, которые, по мнению моряков, и были действительные подстрекатели, пользовались депутатским иммунитетом и избежали наказания.