Николай Дежнев
Канатоходец
Пятьсот метров!.. Впрочем, не будем преувеличивать, четыреста восемьдесят семь. Все равно много. Очень много. Хотя, есть ли разница: когда больше тридцати в любом случае свернешь себе шею. С такой высоты ребята прыгают с парашютом и кичатся своей смелостью… Впрочем, — бросил он взгляд на землю и улыбнулся, — есть чем, смелости им и правда не занимать. Только вот, туда, где собралась огромная толпа, смотреть не стоило. Стараясь стереть из памяти образ разверзшейся под ногами пропасти, он перевел взгляд на крышу соседней башни. Сто пятьдесят метров. И еще раз с кривой усмешкой себя одернул — сто сорок восемь! Их ему предстояло пройти. Шаг за шагом, один на один с таким радостным бесконечно синим небом.
Расстояния измерили, прежде чем дать в газетах объявление. На первых порах скромное, не хотели рисковать деньгами. Не он, организаторы шоу, у него таких денег не было. Когда газеты подняли волну, началась полномасштабная истерия. Общество, если обитателей помойной ямы можно назвать этим словом, раскололось, но большинство — и это не стало для него неожиданным — считали, что он имеет полное право публично покончить счеты с жизнью. Ну еще бы, смерть в прямом эфире во все времена принадлежала к самым волнующим, а потому доходным зрелищам. И хотя о предложении пройти над бездной, как о самоубийстве, он не думал, все, как один, страховщики отказались иметь с ним дело. Букмекеры принимали ставки тысяча двести к одному, а после того, как в прессу просочились условия контракта, взвинтили их до немыслимых размеров. Идти на такой высоте без балансировочного шеста? Это даже не безумие! Между тем эксперты считали, что метров пятнадцать, с его-то опытом, пройти удастся, Если же доберется до половины — предположение, конечно, чисто теоретическое — семьдесят пять процентов букмекерских контор разорится.
В те полные подогреваемого ажиотажа дни он и начал получать письма. В них наряду с мольбой и угрозами сообщалось, что писавшие поставили на его успех последние гроши. Заклинали преодолеть хотя бы четверть дистанции, а там уж ладно! Их черствость и эгоизм его не удивляли. Он не любил людей — знал им цену — он их жалел. С высоты не только сами они, но и их надежды и устремления казались мелкими и незначительными. Эх, если бы только казались! Интервью давать отказывался, ходивших за ним толпой рекламщиков прогонял. Социологические опросы показывали, что по стране может прокатиться волна самоубийств. Да и не только по стране, за исходом представления следили на всех континентах. Люди везде одинаковые, даром что говорят на разных языках.
А началось все с обычного телефонного звонка:
— Почему бы вам напоследок не сделать что — нибудь эдакое?..
Это "напоследок" его резануло, но он не подал вида. Если на этот раз себе не лгать, именно так дела его и обстояли: с прогулками под куполом цирка поры было заканчивать. Возраст?.. Да, пожалуй, но главное, он чувствовал это кожей, чаша отпущенного ему везения опустела. Нет, страха не было… впрочем, именно это и пугало. Страх дан человеку предупреждать об опасности, а когда он утрачивается… Неверное движение, нога соскальзывает с каната и спасения нет! Публика, забыв выдохнуть, замирает… — он усмехнулся. — Зрителям не стоит говорить, сколько времени потрачено на отработку этого трюка… Одна беда, рано или поздно наступает момент, когда игра перестает быть игрой. А с другой стороны, шутил он с друзьями, разве каждый из живущих не балансирует над бездной, стремясь понять, что есть добро, что зло? Эта человеческая забава и называется жизнью…
— Ты плохо кончишь! — сказала она, прежде чем хлопнуть дверью. — Я устала просыпаться утром с мыслью, что ночь могу встретить вдовой! Устала с тобой прощаться…
И она ушла. Или почти ушла. Или все еще уходила, когда звонила после очередного представления и дышала в трубку. Но когда о подписании контракта появилось в газетах, не выдержала. Сидела в кресле напротив и курила. Молча, не спуская с него напряженных, пронзительных глаз. Да и что нового она могла ему сказать? Все слова давно уже произнесены, он знал их наизусть. И что так жить нельзя, и про свою ответственность перед дочкой. А еще про их любовь, о которой они никогда вслух не говорили, потому что в этом не было необходимости. Потом все произошло так, как в тот первый вечер, когда он увидел ее внизу, в партере. Чтобы пощекотать ей нервы, помнится, лишний раз оступился, пижон. Ну а совсем потом, под утро, она поцеловала его в лоб, как целуют покойника, и быстро ушла. Он лежал на смятых простынях и старался ни о чем не думать.
А смотреть вниз действительно не стоило, еще и потому, что ни ее, ни дочку, в цветастой толпе было не разглядеть. С заполненной народом многотысячной площади до него доносился монотонный гомон, перекрываемый время от времени выкриками рекламных сообщений и всплесками хохота. Люди собрались поразвлечься, не стоит их за это винить. Что им до чувств маленькой девочки с огромным белым бантом? Жизнь коротка, надо успеть ею насладиться. Ему ли было этого не знать? Тот, кто его учил, разбился, тот, кого учил он, не выдержал, сошел с круга. Доказывать себе каждый день на что способен — удовольствие для избранных, хотя он себя к таковым не причислял: просто шел и шел по бесконечному канату, такая работа. А когда дочка спросила зачем он это делает, ничего путного ответить не смог, пожал плечами: такая жизнь.