Если это была одна из наиболее благоустроенных и спокойных гостиниц, то я совсем не хотел бы оказаться на постоялом дворе рангом пониже. Хотя сомневаюсь, что может быть ниже. Разве что со знаком минус.
Едва мы вошли, как в нос мне шибанул спиртной дух, крепко перемешанный с запахами кухни и, уж поверьте, совсем не французской.
Идти на ночь глядя искать местечко получше совсем не хотелось, и мы в итоге заселились здесь. Маше нашли отдельную комнату, а нам с дедом предоставили апартаменты одни на двоих. Тёмные такие, три на три метра апартаменты с двумя кроватями. И всё. Никаких шкафов, лавок, табуретов и прочей мебели. А, сойдёт. Только я опять проголодался и раздумывал, потерпеть ли до завтрашнего похода на базар или рискнуть отведать чудеса кулинарии местного шеф-повара. Михалыч решил за меня, утащив в общий зал, приговаривая, что мол, исхудал внучек, ну вылитый Кощей-батюшка стал.
Маша с нами идти отказалась мол, совсем не шарман тут, а осталась дочитывать при свете луны у окошка очередную жалостливую повесть о несчастной любви.
Отыскав свободные места за одним из длинных столов, Михалыч заказал подскочившему половому мяса жаренного с луком, да овощей печеных, да каравай хлеба. А на закуску потребовал заливного осетра, свиные уши, вымоченные в уксусе с хреном и петуха в яблоках. И только после этого на десерт велел принести пирогов с капустой, с яйцом и луком, а на сладкое — пирожков разных. А под конец заказа затребовал полуштоф водки нам на двоих.
— Дед, ну куда столько еды?! — шепотом заорал я, едва официант убежал на кухню.
— Думаешь, маловато водки под неё будет? Давай тогда целый штоф закажем.
— Михалыч…
Этот полуштоф, а по меркам моего времени, это где-то бутылка, растворился совершенно незамеченным в горе еды, что притащил нам половой минут через десять.
Я совершенно осоловел и даже дышал с трудом, а вот Михалыч, как-то сразу взбодрившись, заказал еще полуштоф и самостоятельно выдув его, стал с интересом прислушиваться к разговорам в зале.
Я уже раздумывал, что пора бы и баиньки, как Михалыч вдруг вскочил с лавки, метнулся к соседнему столу и, вцепившись рукой в бороду одного из мужиков, сидящих там, что-то заорал совершенно неразборчиво. Мужик вначале отпрянул от неожиданности, а потом стал медленно вставать. Он вставал и вставал и никак не мог закончиться, а рука Михалыча, так и не отпустившая бороду, задиралась всё выше и выше. Наконец мужик выпрямился и так рявкнул на Михалыча, что вокруг звякнули бутылки.
Честно — страшно стало. Порежут сейчас нас как бересту на те самые лапти.
И тут мой напарник, которого я не воспринимал иначе, как милого дедулю с ласковой, а чаще — ехидной старческой улыбкой, внезапно превратился в самого настоящего монстра с ярко выраженной блатной окраской.
Как он орал на этого громилу… Я, к сожалению, не смогу передать вам этого шедевра ораторского искусства, поскольку и сам не понимал ни словечка.
Михалыч вопил на явно воровском жаргоне, не выпуская бороды из руки, а другой то тыкал фигу под нос своему оппоненту, то растопыривал пальцы совершенно как наши братки девяностых годов. Мой дед исчез, а на его месте воровская легенда — Щелкунчик, учил жизни здоровенного головореза.
— Это же Михалыч… — проскрипел кто-то и по залу эхом пронесся шепот: — Михалыч… Михалыч…
Мужик поначалу пытался что-то вставить в гневную отповедь деда, но тот очень быстро задавил громилу авторитетом и мужик начал как-то съёживаться и через пару минут уже походил на щенка, которого хозяин застукал у своих погрызенных кроссовок из фирменного бутика.
Дед отпустил бороду и мужик медленно опустился на лавку как сдувшийся воздушный шарик, но тут же вскочил и, сгорбившись да повесив буйну голову, почтительно внимал Михалычу. А тот, постепенно успокаивался, и гоголем прохаживаясь вдоль стола, что-то втолковывал местным браткам, открывшим рот и не сводившим глаз со старого вора.
Я выдохнул с облегчением. Ну, дед даёт…
А Михалыча, тем временем, уважительно под руки, сопроводили за стол и понеслась гулянка! Мир, братство и всеобщая уважуха.
Поняв, что деду ничего не грозит, кроме утреннего похмелья, я начал было раздумывать, как бы улизнуть отсюда и завалиться спать, как вдруг Михалыч, на чистом русском, указывая на меня, сказал:
— Внучек мой. Наследник.
Я встал и поклонился сразу всему кабаку. Народ одобрительно загудел, закивал головами, а я, вежливо поклонившись еще раз, удрал наверх, воспользовавшись моментом. А вслед мне, под треньканье балалайки, грянул хор имени Щелкунчика: