Мистер Беллигейл лишь взглянул на него, и Герти понял: думает. Именно так он и считает, этот зловещий человек с тихим голосом и тяжелым взглядом. Он видит Герти насквозь, со всеми его мелкими грешками, наивной ложью и напускной уверенностью. Он видит, что этот малый на самом деле сам Гай Норман Уизерс, пытающийся обмануть государственную машину из каких-то неизвестных, но, без сомнения, зловещих намерений. И он не даст себя провести.
– У вас богатая биография, мистер Уизерс. Могу ли я предположить, что это какой-то особенный ваш трюк?
– Никакой это не трюк! – Герти позволил голосу подняться на пару тонов. Но звучности не получилось, а получился надсаженный гул вроде того, что издают треснувшие медные тарелки, соприкасаясь друг с другом. – Я вовсе не Уизерс! Я Уинтерблоссом! И всегда был им, сколько себя помню. Ваша машина, должно быть, нуждается в ремонте!
– Машины не ошибаются. Им это не позволено, мистер Уизерс. Вам стоило бы это знать. При вашем-то опыте!..
– Посудите сами, зачем мне выдавать себя за кого-то другого? Какой в этом резон?
Мистер Беллигейл не смутился.
– Не знаю, каков резон. Это меня не касается. Однако должен сообщить, что самозванцы в Канцелярии не приветствуются.
Он стоял навытяжку перед Герти, черный, угловатый, тощий, бледный, равнодушно-брезгливый, холодный, выглаженный, самоуверенный, чего-то ждущий…
Во всей этой сцене было что-то надуманное, дикое, предельно-нерациональное и странное. Герти даже показалось, что он вернулся на миг в мир своих детских кошмаров. Что вокруг него классная комната, а перед ним, худой и острый, как старая цапля, стоит учитель арифметики, мистер Ластли, и учительские глаза брезгливо шарят по его беззащитной душе. «Ну что, мистер Уинтерблоссом, извольте ответить классу, когда вас спрашивают. Значит, вы не можете сказать, отчего эти дроби именуются десятичными?» Учительские глаза, эту пару черных жуков, невозможно стряхнуть с себя. Они проникают в малейшие щели и докапываются до правды, причем правда, то ли сама по себе, то ли от их прикосновения, делается отвратительной и гадкой…
Все это морок, дурной сон, наваждение. Герти сжал зубы. Просто какая-то досадная путаница, обернувшаяся полнейшим недоразумением. Посмеяться, и только. Этот мистер Беллигейл, судя по всему, ужасно хищный тип. Такой, пожалуй, может зарезать без ножа. И в движениях его присутствует что-то хищное, резкое. Совершенно жуткий человек. Настоящий убийца. Да, без сомнения. Вот откуда этот блеск в его глазах…
Герти прочистил горло и постарался говорить сдержанно, но с достоинством и предельно официально:
– Мне очевидно, что произошла какая-то ошибка. Чтобы не подвергать себя незаслуженным подозрениям, я бы предпочел разрешить ее к нашему обоюдному удовольствию. Позвольте мне повторить, что я не являюсь полковником Уизерсом, не состою с ним в родстве и вообще с подобным не знаком. Меня зовут Гилберт Уинтерблоссом, я прибыл из Лондона, и на данный момент я, к сожалению, не могу подтвердить свою личность. Возможно, есть способ каким-то образом уладить этот вопрос?
– Такой способ существует, мистер Уизерс. Конечно же.
– И в чем он заключается?
– Я могу отвести вас к своему начальнику, секретарю Шарперу. И вы объясните все ему лично.
– Да, полагаю, это можно считать выходом, – как можно более спокойно сказал Герти.
Внутренне же он возликовал. Кем бы ни был этот мистер Шарпер, столковаться с ним явно будет проще, чем с этим странным типом. Вполне вероятно, это окажется человек рассудительный, способный слушать и здраво рассуждать. Или наоборот, испугался вдруг Герти. Может ли подобный человек существовать и работать в этом здании, где все люди представляют из себя тени, скользящие в ледяной пустоте?
– Пойдемте.
Второе путешествие оказалось не короче первого. Они поднялись по лестнице, столь старой и скрипучей, что она казалась одревеневшим позвоночником какого-нибудь древнего ящера. Миновали невыносимо душную галерею с бархатными портьерами, помни́вшуюся Герти внутренностями гигантского гроба, и проскочили еще с полдюжины кабинетов. Как и на первом этаже, здесь царила тягостная тишина, уплотнившаяся до такой степени, что сам воздух делался липким и сковывал движения. Запах чернил, казавшийся всегда Герти приятным и особенным, здесь отдавал кислотой.
По углам плыли бледные кляксы лиц, все непроницаемые, скорбно-торжественные. Герти старался не встречаться ни с кем из клерков взглядом. Он чувствовал себя крохотным воздушным пузырьком, затянутым вдруг на немыслимую глубину, в черную пасть океана, куда никогда не проникает солнечный свет. Все его естество стремилось вверх, прочь от чудовищного давления, но какая-то сила препятствовала ему. Силу эту, заточенную в старых каменных стенах канцелярии, он ощущал буквально физически.