Жэймс Тумм, которого репортёры окрестили Жэймс-Семь-Пуль, совершивший дерзкое ограбление Второй Тихоокеанский банк в Айронглоу неделю назад, до сих пор не предстал перед правосудием. Последний его налёт, как и все предыдущие, повлёк значительные человеческие жертвы. Действуя в своей обычной манере, с невероятной наглостью и презрением к закону, Жэймс-Семь-Пуль проник в помещение банка и наставил наставил на клерка револьвер. Он потребовал выдать ему всю содержащуюся в банке наличность, а также векселя на предъявителя и прочие ценные бумаги, находящиеся в залоге. Несмотря на то, что его требование было безоговорочно выполнено, грабитель, получив деньги, без всякой на то причины пустил в ход оружие. Следствием этого стало трое погибших: банковский клерк, его помощница и случайный прохожий. Налётчику с деньгами удалось в воцарившейся суматохе скрыться.
В Германии после нескольких задержек пущен Канал кайзера Вильгельма[18], который несомненно, станет одним из крупнейших судоходных каналов Европы. Его длина составляет почти сто километров (шестьдесят с лишним миль), работы по его созданию велись восемь лет.
Герти уже перешёл к следующей новости о проводимой в следующую субботу общественной ярмарке, вся выручка от которой будет направлена в счёт детского приюта, когда газета самым непочтительным образом оказалась вырвана у него из рук.
— Сэр! Сэр!
Увлёкшись чтением, Герти не заметил, как парокэб сбавил на углу скорость, готовясь повернуть. Воспользовавшись этим, какой-то мужчина вскочил на подножку и грязной рукой схватил Герти за лацкан сюртука.
— Ради всего на свете, сэр! Монетку!
Разило от него невероятно, хуже, чем от помойного ведра. Судя по замызганной одежде, ночевал этот джентльмен на улице, и не первую ночь. Мало того, и лицо у него было отталкивающее. Грязное, гримасничающее, вдобавок, покрытое частыми чёрными точками и немного раздутое. Уж не оспа ли это? Герти инстинктивно сжался, пытаясь отстраниться от наглого попрошайки. Ужасное лицо оказалось возле его собственного. Настолько близко, что Герти ощутил ещё один запах, прежде скрытый помойными наслоениями, сладковатый, знакомый и какой-то неуместный. Что-то вроде того запаха, что издаёт жир, капающий с мяса на уголья. Можно было подумать, что бродяга спал в обнимку с копчёным окороком…
— Отстаньте от меня! — отчаянно воскликнул Герти, тщетно пытаясь вжаться в сиденье, — Отстаньте, слышите?
Он попытался оторвать чужую руку от своего сюртука, схватив бродягу за запястье, и поразился тому, как она горяча. У здорового человека никогда не бывает такого жара. Судя по всему, лихорадка, а то и что-то пострашнее. Удивительно, как этот человек вообще сохранил способность передвигаться, а не мается в бреду!
— Монетку, сэр! Один медный пенни! Кхэ-э-э-х…
Бродяга хотел сказать что-то ещё, даже распахнул грязный, с чёрными губами, рот, но тут его скрутил спазм. Он хрипло и лающе закашлялся, и Герти с ужасом заметил, как из распахнутого рта бродяги с каждым приступом кашля вылетают облачка крохотных чёрных снежинок, мельчайшая чёрная пыль. Герти растерянно заморгал. Померещилось ему, что ли? Но нет, чёрная взвесь, пусть и едва заметная, парила в воздухе перед его собственным носом. Этот попрошайка что, от голода грызёт уголь?.. Или это проявление какого-то серьёзного и опасного заболевания? Тропическая форма туберкулёза?..
Кэбмэн резко потянул рычаг и локомобиль, отрыгнув дымом, ускорился. Не ожидавший этого бродяга, всё ещё кашляя, скатился на мостовую. Где и остался сидеть, сотрясаемый бесконечными спазмами. Герти даже пожалел, что не дал ему пару пенсов. Он попытался разгладить помятый отворот сюртука и обнаружил, что сладковатый запах палёного жира успел въесться в ткань. Как только он доложится в канцелярии и обретёт крышу над головой, надо будет немедленно вымыться с антисептическим мылом…
— Не беспокойтесь, скоро выедем из Клифа, — сказал через плечо кэбмэн, — Там этой публики поменьше.
— Ерунда, — сказал Герти, стоически улыбнувшись, — Меня это ничуть не беспокоит.
И, кажется, солгал. Беспокойство, причины которого он не понимал и не мог нащупать, уже свернулось где-то в уголке его души, точно драный бродячий кот, самовольно устроившийся в гостиной.
Постепенно Герти и сам стал замечать, что портовый район постепенно выпускает их из своих владений. Дома по сторонам улицы делались не то, чтоб богаче, но, по крайней мере, аккуратнее и чище. Пропали с тротуаров вяло копошащиеся пьяницы, а дети уже не напоминали шныряющих по помойке бродячих котов. И подворотни не казались более распахнутыми гнилыми ртами. Герти поклялся, что более никогда без насущной необходимости не сунется в Клиф. Пусть бульварные писаки с придыханием расписывают романтику портовых пабов, суровую мудрость здешних обитателей и особый уклад жизни, воспитанному джентльмену крайне опрометчиво появляться в подобных местах.