— Ты что? — Меня озадачил его хмурый вид.
— А сама не знаешь? — Он затянулся, прислонившись к брони. — Ты была когда-нибудь в Сатке?
— Нет.
— Приедешь, если приглашу?
— Не знаю, — призналась честно.
— Ладно… А сама куда поедешь после того, как все закончится?
Я нахмурилась и, встав рядом, посмотрела на новоприбывших, которых Головянкин распределял по взводам.
— Что молчишь?
— Саш, что тебе надо? Сам знаешь, ехать мне некуда, в Курган не хочу, больно. А если намекаешь на то, что Павлик бросит меня…
— Нет, Шлыков скорее гранату в штаб бросит, чем тебя.
— Ну, ты сказал, — хмыкнула я, скрывая радость.
— Я больше скажу. Головянкина видишь? Не знаешь, чего он вторую неделю лютует?
— Намекаешь, что наша бригада — большая деревня?
— Маленькое село. Будь осторожна, Леся, замкомбрига мужик гнилой.
— Что вы меня пугаете? Чем?
— Старлей мужик умный, правильный. Думаешь, он зря тебя приемам рукопашного боя обучает?
— И это знаешь?!
— Я все знаю, сестренка. Даже то, что Шлыков свихнулся на тебе, кофту красную заказал, кучу чеков собрал, чтоб оплатить доставку товара. А еще знаю, что Головянкин зуб на него точит активно. И хочет сплавить на заставу. Слюной брызжет, рапорты на него катая.
Кажется, я побледнела:
— Перестань, пожалуйста. Специально пугаешь?
— А ты еще не пуганая? Эх, Леська, все мне в тебе понятно, кроме одного: откуда в тебе столько наивности? Жизнь цинична, понимаешь, сестренка? Планируешь одно, а она такой фортель выкидывает, что-либо под дых, либо сразу в аут, что одно… одинаково. Запасные аэродромы надо иметь, чтоб точно сесть, а не упасть.
— А этот запасной аэродром ты?
— Чем плох? — наконец посмотрел мне прямо в глаза Чендряков.
— Всем хорош, Саша, да люблю я не тебя, — призналась. — В моем случае нет и не может быть запасных вариантов. Либо Павлик, либо никого, потому что и меня не будет.
— Чешешь? Это ты сейчас говоришь, а случись…
— Это ты говоришь, что понял, а, выходит, ни черта ты, Саша, не понял. По своей невесте чужих невест не меряй. И не смей хоронить Павлика. Он жив и будет жить, понял?! — разозлилась я. — А еще раз услышу — в зубы дам, понял?
— Ты? — удивился искренне.
— Я. И только на себя обижайся потом.
— Ну-ну. Как же таких делают?
— С любовью!
— Расскажешь?
— Нет, ты точно сегодня по лицу схлопотать хочешь…
— Я в смысле про любовь, пошлячка, — криво усмехнулся он. — Каждый думает в меру своей испорченности.
— Ты сегодня не в духе, — заключила я.
— «Духи», они и есть «духи», увидел — убей.
— Ну тебя… — махнула я рукой и потопала в штаб.
Наших отправили на боевое. Мы проводили их украдкой и словно ушли в анабиоз в ожидании. Вика сутки вздыхала, а потом заявила мне:
— Я точно знаю, с Мишей все будет хорошо. У меня… кажется, будет ребенок. Значит, Миша будет отцом, а отцов нельзя убивать, неправильно это.
— Убивать вообще неправильно.
— Да знаю я, — отмахнулась Вика. — Не мешай мне верить в то, что говорю. Мне волноваться нельзя.
— Мне, может, тоже.
— Может?..
— Не знаю еще точно.
Подруга испытывающе посмотрела на меня:
— Что делать будешь?
— То же, что и ты. Ждать. Потом рожать и воспитывать.
— Пашке сказала?
— Да рано. Непонятно еще.
— Вернулись бы…
Они вернулись. Михаил, Павел и все остальные.
Я, не стесняясь, бросилась на шею Шлыкову:
— Я знала, что ты вернешься.
— К тебе и с того света вернусь, — заверил он.
— Леся, я сегодня письмо домой отправил.
— Подвиг, — улыбнулась, искоса поглядывая на любимого. Хорошо, что у него широкая грудь: хоть так ляг, хоть эдак — все равно лицо Павлика увидеть легко.
— Я о тебе им написал, женой назвал.
— «Им»?..
— Маме и сестренке.
— Думаешь, порадуются?
— Уверен. И ждать тебя будут.
— Мне еще до конца срока…
— Расторгни контракт.
— Зачем? Не-ет…
— Олеся, здесь война, сама видишь, что творится.
— Вижу и одного тебя не оставлю. И потом, неустойку платить — разориться можно, — схитрила я.
— Моих чеков мало?
— Конечно, — врать так врать. — У меня большие запросы.
— Скажи, что надо, я достану.
Я начала загибать пальцы, изображая работу мысли:
— Кроссовки, джинсы, орден или медаль, золото очень люблю…
Он схватил меня и перевернул на спину, нависнув надо мной:
— Врушка.
— Откуда знаешь? — улыбнулась лукаво.
— Я все о тебе знаю.
— О, знакомые слова. Говоришь людям правду, а они не верят, еще и обзываются… Вот наглость!
— Тогда где тот золотой браслетик, что я тебе подарил?
— В сумке, чтоб не потерялся.
— Ага? А сумка — Галкино запястье?
— Чего вдруг? — попыталась отвернуться, а заодно отодвинуться.
— А то, — остановил меня Павел, прижимая крепче. — Представь, как я обрадовался, увидев мой тебе подарок у Галки. Зашел в дукан и… Зачем тебе распашонки?
— Не мне, Вике, — пришлось признаться.
— Угу?
— Не веришь? — почти оскорбилась я.
— А можно?
— Пашенька, ну не обижайся, пожалуйста. Галка ведь через три дня ту-ту, а кто на ее место приедет? Вдруг мымра какая-нибудь? Вот я и подсуетилась. Вике пригодится…
— Или тебе?
— Вике!
— Ждет ребенка?
— Это секрет, Павлик, рано говорить, пока только подозрения. Она только со мной поделилась…
— А Голубкин случайно услышал и потому ходит надутый от гордости, как индюк, — кивнул Павел, соглашаясь. Я прыснула от смеха. — В следующий раз, если подарок подруге сделать захочешь, мне скажи, я тебя этими распашонками завалю… Или ее, потому как Голубкин не может.
— Ладно, он — от себя, я — от нас с тобой, — обрадовалась, что все так хорошо закончилось. Но совесть глодала и заставила выдавить извинения: — Прости, что твой подарок обменяла, но ведь Вике нужнее, правда?
Павел качнул головой, не скрывая насмешки и умиления.
— Правда, — согласился нехотя. — Я тебе новый куплю. А одежду для новорожденных ты когда подруге отдать планируешь?
— В смысле? Я уже отдала.
— Ага? Все?
— Э-э-э…
Я мысленно соображала, как и что мог узнать любимый — выходило никак.
— Все, — заверила.
— Значит коробка, что чудится мне в углу, набита газетами?
— А?.. Ты… Она оставила пока здесь…
— У них в комнату не входит?
— Паша! Почему ты такой вредный? — чуть не заплакала я. Вот хотела сделать подарок, но пока вроде рано о чем-то говорить, хоть и хочется очень о самом хорошем думать. Ладно, придется схитрить. — Просто мы еще не рассортировали, кому что. Я себе пару хочу оставить, на всякий случай. Может, и у нас малыш будет. А ты обрадуешься?
— Обрадуюсь, — заверил, не спуская с меня проницательного взгляда. — И с не меньшей радостью посажу тебя на борт до Кабула и отправлю прямым рейсом в Союз.
— Уже избавиться хочешь?
— Олесенька, уезжай! Я боюсь за тебя. Никогда ничего не боялся, ни за кого, а за тебя боюсь. Уезжай, пожалуйста. Мама встретит тебя, поживешь у нас, а там я приеду. Скоро уже. Перемирие объявили…
— Какое перемирие, Павлик? За кого ты меня считаешь? Я что, слепая, глухая, не вижу, какое перемирие здесь, в горах?! Да меня уже колотит от отчетов и сводках о раненых, убитых. Об активизации отрядов Гаюра, которые режут и режут наших… Я где служу, по-твоему? Не знаю, сколько человек, где и когда легло? А сколько раз за последнюю неделю обстреливали наш городок? Сколько заградотрядов выслали?
— Леся…
— Хватит, Павлик, прошу тебя. Я не хочу об этом говорить с тобой. О чем угодно, только не об этом. Не здесь, не сейчас, не с тобой.
Я не смогла скрыть страха. Он просачивался в голос и отравлял сознание.
— Хорошо. Успокойся, будем говорить о стихах и музыке.