— О полонезе Огинского, — фыркнула, чуть успокаиваясь.
— Замучил Головянкин?
— Да, он свихнулся на классике. То танец с саблями, то полонез, то Турецкий марш. У меня уже токсикоз от него!
И тут начался минометный обстрел. Ухнуло так, что у меня заложило уши. Буквально за секунду мы влетели в одежду и выбежали из модуля. Павел сшиб меня на землю возле камней:
— Лежи здесь! Не вздумай подняться! Обещай!
— Обещаю, — кивнула я, не понимая о чем идет речь. Павел вскочил и рванул прочь.
Минут пять я честно выполняла обещание, но по части начал лупить снайпер, и мое обещание было забыто.
Бойцы залегли кто где, и я видела из своего укрытия — их позиция ненадежна. Того самого Малышева, что привез нас с Викой сюда, сняли прямо у БТР. Серьезно ранили Федула — перебили обе ноги.
Я смотрела, как он пытается подняться, и понимала: его сейчас снимут или он истечет кровью. Мы переглянулись с Лазарем, который был примерно на том же расстоянии, что и я от раненого, но с другой стороны. Доля секунды на обмен взглядами и принятие решения, и мы оба рванули к парню. Синхронно подхватили и бегом перетащили в укрытие. Повезло…
Позже Федула отправили в Кабул. Рапсодия и Барсук заверили, что он будет не только жить, но и прилично танцевать, когда поправится. Мы с Лазарем обменялись хлопком ладоней и довольные разошлись. Я пообщалась с нашатырем в тишине и безлюдье, а Лазарь, наверное, с сигаретами и товарищами.
К вечеру вернулись Павел и Женя Левитин, уставшие, злые, но довольные. Им удалось снять снайпера.
Так, день за днем, истек август, начался сентябрь.
Нам прислали новую продавщицу Валентину Самойлову, полненькую круглолицую женщину с блеклыми глазами и выцветшими ресницами. Ее с ходу прозвали Мальвина. Но единственным сходством меж Валентиной и синеволосой девочкой Мальвиной была привычка первой учить и наставлять. Было ей около сорока лет, и она не скрывала, что приехала в Афган за женским счастьем.
Пила она, как лошадь, но иных вольностей не допускала, да и, по большому счету, была женщиной доброй и незлобивой, поэтому гармонично влилась в наш женский коллектив. Через нее я смогла достать Павлику шикарную рубашку на день рождения, продукты, чтоб сервировать почти домашний стол и записи его любимой группы «Воскресенье». Я, Вика и Валентина летали в Кандагар за всем этим богатством и вернулись почти ночью, а потом еще долго радовались, перебирая приобретенные вещи для любимых, и, конечно же, для тех, кто уже жил, но еще не родился.
А утром замкомбрига сделал свой подарок…
Нужно было найти отряд «духов», засевший в горах, и ликвидировать его. Они постоянно меняли позиции и лупили из минометов по гарнизону.
Я содрогалась, отпечатывая приказ: сколько наших погибнет? Второй отряд посылают. Два человека вернулось — Левитин и солдат из нового набора, кажется, Щука.
А сколько уже погибло в городке? «Ложись!!», несущееся над мастью в любое время суток, стало уже нормой. А потом трусцой в горы один отряд за другим… и безрезультатно. Павел с бойцами вдоль и поперек излазил весь периметр.
Сколько я пережила, ожидая его возвращения… Но Бог миловал.
А сейчас начальство задумало послать ребят в горы, непосредственно в район дислокации основной группы «духов», туда, где каждый камень был им знаком и пристрелян. Бойцы будут высаживаться на скалы прямо под носом душманов. Кто возглавит отряд самоубийц? Второй отряд мальчишек ставят под кинжальный пулеметный огонь. На голые камни. Как штрафников.
Руки дрожали, отпечатывая приказ Головянкина — пальцы промахивались, делая опечатки и пропуская буквы.
— …назначить командиром группы старшего лейтенанта Шлыкова.
Нет!!
Рука упала на пробел и соскользнула вниз.
Не-е-ет…
Я с ужасом посмотрела в глаза Голявянкину.
— Что уставились, Казакова? Жалко милого? Каждому свое: вам ноги раздвигать, ему душманов бить, выполняя интернациональный и воинский долг. Все ясно?!
— Пожалуйста, — прошептала одними губами. — Ведь вы можете.
— Могу, — смягчился Сергей Николаевич, вытащил отпечатанный лист бумаги, пробежал по нему взглядом. — Тем более все равно перепечатывать.
Он прошелся по кабинету, делая вид, что читает, а потом положил лист передо мной и, склонившись прямо к уху, вкрадчиво заметил:
— Один раз ничего не меняет и никто не узнает, но твой Шлыков будет жить. Я отправлю другого. Думай: здесь, сейчас, со мной — и твой старлей сидит в бригаде, нет — летит умирать. Даю пять минут. Время пошло.
Как просто: спасти любимого, предав и его, и себя, и отправить на смерть другого.
Мое сердце перестало стучать от одной мысли, что Павел погибнет. А цена его жизни — жизнь другого и мое унижение.
У меня скрутило живот и сдавило горло от невозможности сделать выбор. Как я буду жить, совершив подлость? А как будет жить Павел?
Но если он погибнет, я не смогу жить, зная, что могла спасти его и не спасла. Я честная, а он мертвый?..
Нет, пусть подло, низко, мерзко, но это будет мой грех, моя вина, и я смогу с ним жить, если будет жить Павел. Но разве смогу? Смотреть в глаза Павлику? На себя в зеркало? Что-то говорить, объяснять? Жить, как жила?
Я застрелюсь…
— Ну, все, хватит думать. — Головянкин швырнул меня на стол. Я пыталась дернуться и была прижата за шею, лицом в карту.
Головянкин взял меня, как последнюю шлюху. Впрочем, я и была шлюхой, хоть и отрабатывала не деньги, а жизнь. Стиснув зубы, смотрела на карту Афганистана и не чувствовала ничего, кроме пустоты и отвращения к себе самой, к замкомбригу и сектору с изломами гор и дорог, квадратиками, обозначающими здания, а значит, людей, жизнь, и надписью черными жирными буквами — Кандагар.
Когда все закончилось, я молча и быстро отпечатала другой приказ на Левитина, отдала не глядя Головянкину и вышла. Мне хотелось вымыться, но душу не отмоешь. Я зашла в медпункт, прошла, не заметив Вику, и хлопнула дверью санкомнаты. Меня стошнило.
Не помню, как я очутилась в процедурной и снова стояла над раковиной, умывалась, а рядом были Рапсодия и Вика, и обе смотрели на меня и молчали. Первой не выдержала Вера Ивановна. Обняла меня за плечи и силой увела от раковины, усадила на кушетку.
— Крепись.
Я моргнула, непонимающе уставившись на нее, вопросительно посмотрела на Викторию. Та всхлипнула, глаза наполнились слезами:
— Их всех. Всех…
— Что всех, кого? — Мне стало холодно.
— Вчера к ночи две группы бросили в горы, старшего лейтенанта Шлыкова и Левитина, — тихо сказала Рапсодия. — Разве ты не знала?
Я закаменела — так вот почему Павел вчера не пришел, вот почему так тихо с утра в штабе и скорбно, и пахнет самогонкой со специфическим запахом жженой резины. Значит, у комбрига и начштаба поминки, а Головянкин…
— Паша жив.
— Олеся, чудес не бывает. Ты же при штабе, должна знать, что в живых осталось семеро солдат.
— Все?! — до меня никак не доходило. Я не знала, как это было ни странно.
— Все. «Вертушка» хлопнулась. Прямое попадание… Его нет, Олеся!
Я внимательно посмотрела на бледную, постаревшую Рапсодию.
— Вы хотите убедить меня в том, что Павел убит?
— Их нет, Олеся… — подала голос Вика.
— И Левитина?
— И Жени Левитина.
— И Лазаря?
— И сержанта Лазарева.
— И Сашки?
— И сержанта Чендрякова.
— И Павлика, — кивнула я и засмеялась: я спасала мертвого, предавая живого. Я совершила подлость, согласившись подставить другого вместо Павлика, и Бог забрал его у меня. Я раздавила нашу любовь, смешала с грязью. Я самая низкая тварь, и нет мне ни прощения, ни оправдания.
Но есть Головянкин, сволочь, гад, которому незачем ходить по земле, раз на ней нет места таким, как Павлик. Головянкин знал, что его уже нет, и помог мне предать его память, растоптал его, растоптав меня. Впрочем, моя вина, мое и наказание, но понесем мы его вместе. Твари не должны оставаться в живых. Тварям место в аду.