— Лиля? — прошептала я. Девушка потянула малышку к себе, прижала за плечи.
— Ляля, — заявила девочка и указала на меня. — Мама.
— Э-э… нет, тетя… Вы простите, она всех мамой называет, только увидит женщину, так «мама» зовет. Она маленькая, еще не понимает.
— А вы разве не ее мать? — поднялась я с колен.
— Нет, что вы, я воспитательница, а это приют.
— Так Лиля сирота?
— Ляля, — наморщила носик девочка.
— Да, ее к нам из дома ребенка перевели.
— Мама, — рванула малышка ко мне, вырвавшись из рук воспитательницы.
Это все решило. Я вдруг поняла, что не смогу уйти и оставить ребенка.
— Как можно ее забрать?
— Да вы что? — удивилась девушка. — Как забрать, куда?!
— Я ее мама, вы же слышали…
— А завтра другая.
Я поняла, что с девушкой разговаривать бесполезно, и огляделась в поисках калитки. Рванула к ней и чуть не оглохла. По ушам, по сердцу резанул жуткий безутешный вой ребенка:
— Ма-амаааа!!. Маааа!!
Я перепрыгнула ограду, чем ввела в шок воспитательницу и подхватила на руки девочку:
— Тихо, я здесь, здесь, солнышко мое. Тихо, успокойся, маленькая, — обняла крепко, зажмурилась, сдерживая слезы. А девочка вцепилась в меня и, уткнувшись в щеку засопела, пытаясь обвить и ногами. Я невольно улыбнулась и посмотрела на воспитательницу:
— Отведите меня к заведующей. Мне нужно срочно поговорить с ней.
Девушка открыла рот, чтоб возразить, но передумала, видимо, вспомнив мой полет над полутораметровой оградой. Качнулась, разворачиваясь, и махнула рукой, приглашая за собой.
Заведующая оказалась седой, измученной своими преклонными годами женщиной. В ее глазах жила тоска и, встретившись с моей, приняла ее как сестру.
Мне вновь повезло. Аглая Федоровна Крыжельчик оказалась чутким, удивительно светлым человеком и, лишь увидев меня, ввалившуюся на порог ее кабинета, крепко обнимаясь с девочкой, все поняла. Она не стала чинить мне препоны и даже устроила воспитательницей в ее группу, пока оформлялись документы на удочерение.
С Лялей мы стали неразлучны и даже засыпали вместе. Рядом с ней я чувствовала утерянную, казалось бы, навсегда, легкость и покой, которого мне так не хватало.
Через два месяца, взяв на руки свое главное и единственное сокровище — Лялю, я покинула сиротский приют и увезла дочь за много километров от него, чтоб ничто, никто и никогда не напомнил ни ей, ни мне о прошлом.
Я купила квартиру в отдаленном районе провинциального, малочисленного города, устроилась на работу в тихое, чаще безлюдное место — в музей, поближе к вечному, доброму, чего так не хватало моей душе.
Лялечка ходила в садик, а по вечерам мы пили с ней чай, читали книжки и смотрели веселые мультики по телевизору. А ночью оживали картинки прошлого, и любовь к Павлику царапала болью сердце. Но никто, кроме меня, не знал, не подозревал о моей двойной жизни. Для всех я была матерью-одиночкой, у которой погиб отец ребенка до заключения брака.
Тетя Полина была рада вести о внучке и даже приехала к нам, привезя кучу подарков. С Лялькой они подружились мгновенно, и я обрадовалась, увидев, как расцвело улыбкой лицо женщины, и как она засмеялась в ответ, услышав заливистый смех дочери.
Жизнь налаживалась.
Ради счастья этих двух самых дорогих мне женщин я смогла закопать прошлое, но не тревожила сердце попыткой влюбиться вновь. Как ни настаивала тетя Полина на том, что мне нужно найти мужа и отца Ляле, я лишь кивала в ответ да пеняла на инфантильность нынешних мужчин, найдя шикарную отговорку. Не могла же я сказать тете Поле правду, что до сих пор люблю мертвеца, живущего во мне вопреки всем законам бытия. Люблю тот прах и пыль прошлого, что осели на сердце и душе, люблю туманный силуэт тех далеких дней, люблю глаза, что снятся мне по сию пору, люблю запах пороха, кандагарской пыли и пота, который исходил от тельняшки Павла и который блазнится мне до сих пор.
Павел.
Его образ свят для меня и нашей дочери, которую он обязательно бы признал, будь он жив.
Павлик.
Моя боль, мое счастье.
Павка.
Мы так сильно любили друг друга, что пламя тех чувств до сих пор и греет, и жжет.
Ни до, ни после я не любила, как, в принципе, и не жила.
ГЛАВА 5
— Поплачь вслух, — предложил с нескрываемым сарказмом киллер.
— Что?.. — не поняла я.
— Ты третий час молчишь и вздыхаешь. Это действует мне на нервы.
Слабенькие же у него нервы. Издержки профессии? Бывает…
Нет, ну надо же, как мало, оказывается, занимают времени воспоминания о моей жизни. Тридцать восемь лет уместились в три часа. А речь над гробом займет три минуты? «Славно же я пожила…» — усмехнулась я и напомнила мужчине:
— Вы не любите болтливых.
— Болтливых — разглагольствующих не по существу, — уточнил он.
— A-а. Но вот вопрос: что для вас «по существу», а что нет? Я ведь совсем не знаю вас и могу невольно от разговора перейти к праздной болтовне.
— Уже.
— Вот видите. А между тем я хотела узнать, что вас интересует.
— Ты.
— Я? — В каком смысле? Как женщина, как человек или как жертва, которую везут на заклание? Ах, есть еще один аспект: — Вас интересует психология жертвы. Что она чувствует, о чем думает. Хотите защитить диссертацию на эту тему? Это повысит ваш гонорар или статус? Киллер — доктор науки умерщвления.
— Пытаешься меня оскорбить?
— И в мыслях не было! Просто пытаюсь понять, насколько просела в современном обществе планка морали. Если даже убийца везет жертву на убой и спрашивает, как она себя чувствует. Остается достать ноутбук, датчики и зафиксировать малейшие изменения в моем организме… Позвольте спросить, вы уникум или норма?
— А ты?
— У меня складывается впечатление, что я недалека от истины в плане кандидатской диссертации. Хорошо, спрашивайте. Что вам нужно, материал из какой области? Психология? Что именно? Что я думаю, чувствую?..
— Положим.
Я б тебе положила… Или на тебя.
И вздохнула, напомнив себе — Лялька.
— Чувствую я себя прекрасно, отрицательных эмоций не выявлено. Пульс, сердцебиение в норме. Нервных припадков не намечается, сбоя в психике тоже. Душить вас не буду. Драться, ругаться, выпрыгивать из машины, подавать сигналы SOS — не собираюсь.
— Мне уже верить?
— А какой смысл мне лгать?
— Миллион причин.
— Назовите хоть одну.
— Ты женщина.
— Понятно. Вы женоненавистник.
— А ты наоборот.
— Неправда. Мне очень нравятся мужчины. А такой героической профессии, как ваша — особенно.
— Не сомневаюсь. Особенно мертвые. Далила?
— Я? Неужели похожа? Я скорей сама о нож порежусь, чем кого-то зарежу. Да и вообще, была бы супергероем, давно бы нашла выход из положения — покрошила вас на рагу и убежала. Но, увы, я слабая женщина и понимаю, что вы и обстоятельства выше меня.
— Ты не слабая — ты умная. Просчитала заранее варианты и выбрала наилучший.
— У меня такое ощущение, что вы действительно принимаете меня за законспирированную агентессу империалистической разведки. Причем настолько законспирированную, что и сама об этом не подозреваю. А наилучший вариант, по-вашему, — спокойно лечь под скальпель и одарить своими органами какого-нибудь дегенерата, продлив ему жизнь за счет своей?.. Не находите гипотезу бредовой?
— Тогда почему не сопротивляешься?
— А вы хотите? Или обескуражены моей реакцией? Веду себя не так, как все предыдущие ваши жертвы?
— Ты слишком холоднокровна.
Я мертва, мальчик, только и всего. Есть ли смысл трупу бояться смерти?
— Я разумна.
— Фальшива, — скривился он.
— Опять обвиняете во лжи? Ваши фантазии — производные вашего мозга?
— Хорошо, тест. Сколько тебе лет?
— Тридцать восемь.
— Где родилась?
— В городе-герое Ленинграде.