Мне уже виделась ее красная шапочка с огромным бомбоном, звонкий смех, лыжня, вьющая петли меж сосен, и слепящий сверкающе-белый снег. Моей девочке было шесть, и она стояла на лыжах лучше, чем я. Она веселей смеялась, раскованней держалась, она не прятала за улыбку ложь, за ложь насмешку, за насмешку — ненависть, за ненависть — обиду. Она была открыта и чиста в своих делах, словах, взглядах. И пусть она всегда будет такой же — не согнется и не сломается. Пусть останется такой же яркой, честной и сильной. Пусть всегда смеется и никогда не плачет…
Кажется, я прощаюсь с ней. Мне искренне жаль, но где-то в глубине души я даже рада подобной развязке. Лучше сейчас, когда она в Питере. Лучше пока я прямо хожу, а не шаркаю ногами, или того хуже — не лежу прикованная к постели. Сейчас, пока не обременяю своим старческим маразмом, как цепями, ее жизнь и будущее. Пока помнит свою мать молодой, улыбающейся, сильной.
— Как сердце? — решил напомнить о себе мужчина.
— Не поверите: прошло.
— Не поверишь — верю! Сердце у тебя — как мотор у джипа.
— Вы врач или ясновидящий?
— В одном лице.
— В недурственном, нужно заметить.
— Пытаешься флиртовать? Не стоит… — усмехнулся.
Я бы назвала эту усмешку мстительной, но для мести нужно иметь личную антипатию и вескую причину, а ее я не видела. Хотя… мужчина напоминал мне человека из далекого-далека — глазами. Они единственные выдавали в нем человека жесткой профессии, который сумел сохранить какие-то принципы.
Глупо, конечно, звучит. Еще глупее верить в то, что думаешь. Но мне много лет. Намного больше, чем по паспорту. Мне — век, эпоха, ледниковый период, и я верю во все, в самый бредовый бред, и не верю в самую правдивую правду. И не могу ошибиться, даже когда сильно хочу: старость — не только маразм, старость — опыт, знания, избавление от иллюзий. Личность, обнаженная, как в юности, но уже не привлекающая своей наготой, а отталкивающая.
Наша старость — в умах, глазах, делах. И молодость — там же.
Тот, кто сидел рядом со мной, был подтянут, ухожен и крепок. Тридцать пять — максимум. А, может, на пару лет моложе, но не больше. По паспорту, по внешнему виду: гладкому лицу, эластичной коже.
Но глаза его были старыми, и в этом наш возраст был равен. Мы оба были мастодонтами, застывшими на разных берегах реки, и оба не видели переправы и не искали ее, потому что обоим было, в общем-то, плевать на нее, как давно было плевать на себя. Мы еще существовали, но уже не жили. В мертвом теле стучало мертвое сердце, мертвый ум рождал мертвые мысли. И мир вокруг нас был мертв — серые краски, унылые тона, бред туч, чушь вязнущих на зубах слов, труха земли под ногами.
— Сколько вам лет? — спросила я.
— Зачем тебе?
— У вас глаза… убитого человека.
— Ты психолог?
— Нет. Вообще-то, я реставратор, но реставрировать в нашей галерее тире музее нечего, и я выполняю работу дежурной по залу. Пью чай, читаю газеты и внимательно слежу, чтоб какой-нибудь очень юный любитель живописи не получил шедевром по лбу.
— Мы с тобой похожи. Ты спасаешь жизни, я их забираю.
Я покосилась на него:
— Оригинальная концепция. Последний заказ?
— Надеюсь.
— Тогда, может, не стоит далеко ехать? Остановите здесь, и час вашей свободы приблизится.
— Ты торопишься? — Кажется, я его заинтересовала. Любопытный субъект.
— Вы знаете ответ, он не отличается оригинальностью — нет.
— Тогда не станем множить банальности и пойдем другим путем — не будем торопиться.
— Вот как?… Мне нравится ваше предложение. Может, тогда пойдем еще дальше и поженимся? А что? Такого точно никто б не совершил. Потрясем общественность и друг друга. Серьезно.
— Сватаешься?
Голос, какой у него голос! Грубоватый, глуховатый. Напоминающий, назидающий.
— Предлагаю взаимовыгодную сделку. Вы молоды, профессия у вас… маетная. Устаете, а ровесницы вряд ли поймут, примут. А я готова молчать, верно ждать с задания…
— А ты можешь?
Пошли намеки? Он что, ревнует? Действительно следил?
— Могу, я почти декабристка. Буду варить вам борщи, приносить теплые тапочки и терпеливо выслушивать ваши жалобы на капризного заказчика и хлопотного клиента. На бессонные ночи, сбой прицела, тупой нож, гнилую удавку, отсутствие кирпича под рукой.
— У тебя скудная фантазия.
— Да, — вздохнула. — Я не совершенна. Но и вы, по чести сказать и без обид, — тоже.
— Поясни.
— Ошибку за ошибкой допускаете. Сначала промахнулись, потом ждали чего-то — то ли милиции на свою голову, то ли взвода обеспокоенных родственников и подруг. А дальше — больше. Вместо того, чтобы тихо-мирно довершить начатое, тащите меня Бог знает куда. А вдруг я начну вести себя как полоумная? Бесноваться, вопить, падать в обморок, звать на помощь?.. Допустим, вы поняли, что вам заказали не ту. Зачем тогда меня красть и везти в глушь? Я дала вам шанс мирно разойтись и даже что-нибудь прихватить в компенсацию за потраченное время и пулю. Нет? Заказали меня? Почему не убили сразу? Везете к заказчику на личную встречу, чтоб он удовлетворил свое чувство ненависти и лично плюнул мне в лицо, потом от души попинал и пустил пулю в голову? Это уже не заказное убийство, а обыкновенный садизм. Противно, извините…
— Еще претензии?
— Скорее размышления вслух.
— И часто этим занимаешься?
— От случая к случаю…
— Поэтому логика и подвела. А теперь попытайся найти ошибки в собственных умозаключениях. Одну подскажу: у нормального человека развито чувство самосохранения. Любая женщина на твоем месте звала бы на помощь, брыкалась, пыталась бежать, ты же лишь рассуждаешь на эту тему.
— Я полоумная?
— Выходит так. И навевает мысль, что ты не воспринимаешь ситуацию всерьез.
— Да. Меня не за что убивать. Я уверена, вы ошибаетесь.
— И надеешься, что я тебя отпущу, убедившись в твоей лояльности?
— А почему нет? Я ведь действительно не собираюсь обращаться в милицию, описывать вас…
— Почему?
— Я предпочитаю мирное решение проблем и вопросов, без вмешательства третьих лиц. Произошло недоразумение, оно разрешилось…
— Еще нет. Ты уверена, что я неправ. Я уверен, что прав. Что будем делать?
— Искать истину и пути к взаимопониманию.
— Ищи, я послушаю.
— Вы хотите, чтоб я вас убедила в вашей ошибке?
— Жажду. Мне понравилась мысль о бракосочетании, — усмехнулся он.
— Хорошо. Вам заказали Томас?
— Изабеллу Валерьевну.
— Любопытно. Да, таких немного, — запечалилась я. Неужели ошиблась… Скверно.
— Убедишь меня, что ты это не ты или вычислишь заказчика, я, возможно, тебя отпущу, — пообещал. Странный киллер.
— А вам можно верить? — не скрыла сарказма. Я пыталась понять, разыгрывает он меня или нет. А, может, разыгрывает кто-то другой? Но кто мог придумать и срежиссировать столь жестокий, с точки зрения нормального человека, спектакль?..
— Вы не похожи на убийцу.
— Ты много их встречала?
Да, нелепая реплика с моей стороны. Я отвернулась к окну.
— Так что, заключим пари еще на час твоей жизни?
— Может, не надо?
— Хорошо. — Он резко свернул к обочине, и этим, надо сказать, меня напугал.
Темнота, глушь, лес… Здесь мой труп будут искать лет пять. С одной стороны, хорошо — хлопот с захоронением Ляльке меньше, а с другой… Я вдруг четко осознала, что все происходящее не фарс, и смерть — вот она, за стеклом автомобиля, такая же темная и неприглядная, как равнодушная ночь, как черный зрачок пистолета. Кричать, звать на помощь, изображать буйнопомешанную и показывать чудеса винегрета из приемов единоборств? Куда там — живот скрутило от страха, и спина стала мокрой…
А ведь я никогда не боялась смерти. Мне было наплевать на нее, как на рекламный щит над дорогой. Да, есть, но не для меня. А, значит, можно думать отстраненно, не воспринимать всерьез, играть, дразнить, плевать. Я и она — два разных измерения, и срок их пересечения не настал и не настанет…