— Меня змея шваркнула, — выдохнул он.
Я оторопел. Змей я сам боялся до ужаса. Вдруг прямо передо мной шевельнулась трава, открыв чёрно-коричневое блестящее тело змеи. Я отскочил, чуть не вскрикнув. Змея резко подняла голову, глянула на нас и быстро поползла прочь. Упускать её было нельзя. Везде овцы, тяпнет непременно. Что же делать? Ружьё! Я лихорадочно достал патрон, зарядил, дрожа всем телом, и шагнул следом за змеёй. Она уже выбралась из тальника и увиливала к болоту. Забежав сбоку, я прицелился и даванул спуск. Меня толкнуло в плечо, оглушило. Первые секунды я стоял, обалдело пошатываясь, потом опомнился и шагнул к тому месту, куда стрелял. В траве корёжились, чуть не связываясь узлом, две змеиные половины. Казалось, их раздирала нестерпимая чесотка. Я с опаской, боясь приблизиться, смотрел на эту предсмертную пляску.
Прибежал бледный Шурка, в одной руке — трость, в другой — бич.
— В кого стрелял? — испуганно спросил он и, тут же заметив змею, облегчённо вздохнул: — Уф! Я уж думал: опять напали! А этой подлюге так и надо! Здорово ты её разложил!
— Было бы два ствола, я бы её — из двух!
— Ничего, и так не срастётся.
Колька сидел, подмяв под себя талины, и пристально разглядывая ногу выше ступни. Шурка присел и с ужасом спросил:
— Укусила?
— Да вроде, — ответил тот.
— Где?
— Вот и я ищу где.
— Где больно?
— Кажись, тут. — Бедолага, глянув на нас влажными глазами, указал на щиколотку.
— А ну, давай! — Шурка схватил Колькину ногу, опрокидывая того на спину, и впился в щиколотку губами. Щёки его мигом ввалились — он высасывал яд. То и дело сплёвывая, он оторвался, наконец. — Ну, как теперь?
Колька сел, ощупал мокрую от губ щиколотку и нерешительно протянул:
— Кажись, ты не тут сосал… Надо было выше.
Шурка снова дёрнул ногу, и Колька опять бухнулся на спину. На этот раз Шурка дольше не отрывался.
— А теперь? — Он уже тяжело дышал.
Колька тревожно повертел ступнёй, пощупал, даже прислушался.
— Кажись, опять не там… малость сбоку покалывает.
— Э! — вспылил Шурка. — Я тебе уже всю ногу обсосал. Добро бы чистую, а то — головешку… — Измученный Шурка третий раз опрокинул Кольку на спину. Он уже сопел от напряжения… Когда кончил, сказал: — Встань и пройдись… Если опять не тут, я тебе всю морду исковеркаю. Понятно?
Колька встал, прошёлся, подпрыгнул и с улыбкой глянул на нас. То ли помогли Шуркины старанья, то ли змея вовсе не кусала его, но возвращался Колька домой целым и невредимым.
Первый наш патрон, приготовленный для бандита, достался змее. Шурка сказал, что змея — тоже бандит, даже ещё чище. Значит, не зря я стрелял.
Вскоре моя радость омрачилась, хватился я складня, а его тю-тю! Не то что я уже натешился им, а просто сегодня так сложилось, что не пришлось вообще вынимать ножичка, хотя точно помню, как утром, выходя из дома, сунул его в карман. Значит, выпал где-то! А где и как — спроси у бабушки! Разве припомнишь все падения, кувырканья и лазанья даже за полдня! Видно, так и должно быть: что нежданно явилось, то нежданно уйдёт! Очень жаль!..
День угасал, как лампа, в которой не хватало керосина. Солнце, шевеля лучами, заходило за тучи, синевшие на горизонте. Длинные тени, падавшие на болото от бугра и от берёзок, росших на бугре, то вырисовывались чётко, как обведённые, то вдруг растворялись в сплошном сером свете. За жидким болотным кустарником, небрежно сколоченным забором чернела таинственная тайга.
Овцы бежали, мелко тряся телами и наперебой блея. Они всегда дерут горло — и голодные, и сытые.
Во дворах уже суетились бабы с подойниками и подсаживались к коровам, растирая вымя. То и дело раздавались возгласы:
— Ногу… Маша, ногу… Ногу, постылая!..
И следом звенело дно — цзык-цзык, цзык-цзык… И уже не поймёшь, струи молока ли это бьют, или пилят дрова.
У скотного двора стояла запряжённая Грёза.
— Тётка Дарья здесь, — проговорил Шурка. — Прибодрись.
Мы раздвинулись на всю ширину улицы и принялись покрикивать на овец, которые и без того были послушны. Заперев овец на засов, мы пошли через конюшню и у выхода столкнулись с тёткой Дарьей и дедом Митрофаном.
— Идём, идём, — тарахтел дед.
— Иду, иду, — с улыбкой отвечала председательница. — А, хлопцы! Айдате с нами! Дедушка нам что-то покажет!
— А ты не смейся, Дарья, не смейся! Над собой смеёсся — ты же хозяйка! — Старик подвёл нас к одному из стойл и поднял руку. — Вон она вишь экая дырища!
В крыше мы увидели клочок синего неба.
— Батя, в эту щель только воробьям залетать, а ты паникуешь!
— Не воробей, сюда гусь без зацепа пройдёт. А ещё то, что крыша перекосилась, скат прямо к дыре… В случае дожжа вся вода на кобыл. А что, кобыла скотина и есть, всяко может: и то и это… Я бы сам залатал, да куды мне на такую беду карабкаться, по земле-то еле плетусь…
— Ну хорошо, батя. Пришлю плотников… на днях.
Тётка Дарья прошлась по конюшне, похлопала стойки, поддерживавшие крышу, потопала по настилу, вздохнула:
— Да, делов уйма… Так, значит, дедуся, мужичков-то я пришлю… Пошли, миленькие мои. — Она подтолкнула нас к выходу.
— А как ваши дела? Никто больше не нападал?
— Нападали… На Кольку, — сказал я серьёзно.
Тётка Дарья насторожилась.
— Кто?
— Змея!
— Ужалила? — тем же испуганным шёпотом, что и Шурка, спросила она и наклонилась к Кольке.
— Да ничего, тётка Дарья, всё в порядке. Шурка высосал. Три раза прикладывался, пока попал, — ответил Колька, давая ощупать ногу. — Жмите, жмите, всё одно не больно.
— Ну, слава богу. А то ведь люди мучаются неделями, а то и помирают. У нас змеи нешутейные… Если я тебя ещё босиком увижу, запру в деревне. Да и тебя огреть может, — оборотилась она ко мне. — Пошарьте дома, найдёте какие-нибудь отцовские обноски. Вон Шурка обрядился… И чтобы завтра… Садитесь, до дома подброшу. Но-о, кобыла-жеребец!
— Тётка Дарья, а бандита не словили?
— Нет, хлопцы. Следов никаких нету.
— Какие уж на болоте следы.
— И на болоте нету и вообще нету.
— Поди, где-нибудь в трясину влетел и пустил пузыри.
— Хорошо бы так-то…
Я спрыгнул. Мне хотелось скорее увидеть маму, рассказать ей про всё: и про Кольку, как он всполошил гусей, и про змею, и про то, как я стрелял.
На улице, в том месте, где сходились дворы — наш и Кожихин, стоял Витька. Я сделал вид, что не заметил его, но он шагнул навстречу. От неожиданности я остановился. Он вдруг протянул мне раскрытую ладонь.
— Твой?
Я глянул и онемел от удивления: складень. Да, да, тот самый, со щеками, что отливают синеватым блеском. Я схватил его, открыл все ножи, осмотрел и лишь тогда ответил:
— Мой! Где ты нашёл?
— Возле вашей ограды, потому у тебя и спросил.
— Здорово! И как я его потерял!
— Я прохожу, что-то сверкнуло, ну и поднял.
— Здорово! — ещё раз повторил я. Мы оба замолчали и уставились в землю. Отойти? Ни с того ни с сего отходить нехорошо, ведь он мне складень отдал. Ведь не всякий мальчишка вот так вот найдёт и отдаст, небось придумает враку, мол, отец прислал или мать купила или вовсе удрал бы подальше да припрятал. А этот — нет.
— Что это у тебя? — спросил вдруг я.
— Книжка. — И он протянул её мне.
На обложке было бушующее море, какие-то обломки и человек, схватившийся за эти обломки.
— «Синдбад-мореход», — прочитал я вслух и зачем-то поднёс книжку к носу. — Пахнет.
— А книжки обычно не нюхают, а читают, — спокойно заметил Витька.
— Я знаю, но…
— А что пахнет, так есть немного… Сколько её по рукам потаскали… А это, так и знай, раз книжка захватана и пахнет, значит, интересная.
— Да? — удивился я.
— Да. Вот от «Барона Мюнхаузена» остались одни лохмотья, «Гулливер» тоже стал тряпкой, у «Золотого ключика» Толстого приходится подклеивать края и рукой дописывать окончания: всё пообтрепали… Не того Толстого, что с бородой, а другого.