— Это точно, дедушка?
— А нешто как? Это в аккурат точно. Это как в воду глянуть.
Мне стало приятно оттого, что нету больше среди нас таких людей. Старик много прожил — знает.
Глава четвёртая
Мы выходили вшестером. Прибавился Толик. Он соорудил свой планёр окончательно и захватил его с собой, собираясь запустить в пробный полёт с бугра в Мокрый лог. Толик нёс модель за нос, она была похожа на огромную стрекозу.
Разговор не сразу, но налаживался. Колька решил: лучше быть укушенным змеёй, чем ходить в проклятых сапогах. Он шёл босиком, делая быстрые и какие-то куцые шажки, чтобы ноги не очень отставали и не попадали под приклад, который нависал над пятками. Колька был неизменным оруженосцем. Штаны его по-прежнему поддерживались одной лямкой, по-прежнему лицо его было смешным и чумазым, а большие уши улавливали каждое слово, каждый звук. Когда я смотрю на Колькины уши, мне всегда кажется, что вот-вот они зашевелятся и шлёпнут его по щекам.
У Шурки на лице не было такого постоянного выражения радости, какое было у Кольки. Он смеялся, когда смеялись все, но его рот не был раскрыт в ожидании чего-то необыкновенного. Шурка тащил бич, перекинув его через плечо и удерживая ремённый хлыст на спине, завернув туда руку. Кепка сидела на его голове, как всегда, небрежно — козырьком вбок. Шурка никогда не заботился о том, чтобы надеть её правильно — как подвернулась кепка под руку, так он её и нахлобучил на голову, а где козырёк — не имеет значения, лишь бы вихры не лезли в глаза.
Петька Лейтенант шагал широко, засунув руки в карманы галифе и таким образом поддерживая их, потому что верёвочка сползала. Пилотка с железнодорожным крестиком обхватила Петькину голову зелёным полумесяцем. Петька был похож на босяка, на бродягу, который кого-то ограбил и всё снятое нацепил на себя: и пилотку, и штаны-бутылочки, грязные и обтрёпанные снизу. Жулик! И говорит строго, будто ругается, свистит, но свистеть по-настоящему он не умеет, а так — шипит, как самовар.
Все они были забавными: и Колька, и Петька, и Шурка, даже Витька, не своей одеждой, а другим чем-то: не то голубыми глазами, не то какой-то живостью разговора, не многословием, а именно живостью. Лишь Толик не походил на всех, он не казался забавным, что-то было в нём серьёзное.
Когда мы выгоняли стадо, дед Митрофан наказывал:
— Вы вот что, вы не вертайте, коли дожж малость крапнет. Большого-то не будет, а малый… кто его знает, вон он висит. — И дед мотнул головой вверх. — Мой дожжевичок прихватите.
Он сбегал в сторожку и принёс грубый брезентовый дождевик.
— Эй, Петька, возьми-ка брезентину! — крикнул Шурка.
— Зачем она нам? Под берёзами укроемся.
— Не укрывался, видно, под берёзами-то, — проворчал дед. — По первости-то ничего, а после, как за шиворот польёт, вылетишь из-под берёзы да лучше под небом будешь торчать… Берите.
— Да возьми, — опять сказал Шурка.
Петька только скривил физиономию, но взял дождевик и пробубнил:
— А штаны кто мне будет держать? Дед Митрофан? Придумал старый! — Он накинул брезентину на себя поверх головы и пошёл, как ступа.
Мы побежали догонять стадо, а дед ещё кричал вслед:
— А коль разойдётся да затянется — оборачивайтесь… Уразумели? Я про хмару…
Тучи совсем низко неслись над деревней, от этого их движение казалось более бурным и неприветливым, они были одинаковы: дымный цвет, рыхлые неотчётливые края. Никогда мир не был, кажется, таким узким и печальным, как теперь, при низком тучелёте.
Колька не замечал ничего, кроме модели планёра. Он увивался вокруг Толи, будто был на привязи, и разглядывал непонятный предмет с неподдельным удивлением, тем более что я рассказал ему, что он, этот предмет, летает не хуже настоящего самолёта. Колька, должно быть, пытался разыскать в нём какие-нибудь пружинки, которые могли бы подбросить планёр, а потом не выдержал и спросил:
— Неужто полетит?
— Полетит, — ответил Толя. — Во всяком случае, должен полететь, если я всё правильно по схеме собрал… Его воздух поддерживать будет.
Колька отошёл к Петьке и сообщил ему:
— Полетит, потому что его воздух поддерживать будет.
— Но, — отозвался из-под дождевика Петька, — у тебя, Колька, голова большая, ты учёным станешь.
— Когда?
— Когда вырастешь.
— Долго ждать.
— Подождёшь… Хочешь понести дожжевик? Знаешь, как здорово в нём!
— И тащи сам, раз здорово.
— Противно долго-то.
— А! А если бы ещё пулемёт на горбушку присобачить?
— Пулемёт! Его-то я бы тыщу километров пёр.
Шурка о чём-то разговаривал с Витькой и с Толей. Когда я подошёл к ним, Шурка отвечал:
— Всякие есть: тетерева, глухари, рябчики, на озере — утки…
— А из зверей кто? — спросил Толя.
— Тоже посчитать, так много: лисы, зайцы — это везде, волки, когда и медведи, сохатые, только на них охотиться запрещено…
— Интересно!..
— Или вот тайга. У! И кедров, и белок, и всего. Вы тайгу-то видели?
— Нет, не видели, — ответил Толя.
— Шурк, а когда мы пойдём в тайгу? — вспомнил вдруг я.
— Теперь хоть завтра. Теперь нас шестеро. По трое и слетаем.
И заговорили все о том, как хочется в тайгу и что там можно увидеть. А тайга на горизонте слилась с небом. Вот было бы здорово, если б все никчёмные, унылые тучи взвились вверх высоко-высоко, за самую синеву, и открыли бы солнце, а солнце окатило бы нас теплом.
Стадо спускалось в Мокрый лог.
— Стойте, — остановил нас Толя. — Запускаю.
Мы замерли. Он поднял руку, уравновесил планёр и толкнул его вперёд. И планёр полетел без зигзагов и колебаний, ровно, как по нитке. Красиво! Овцы волной хлынули от этой белой стремительной птицы. Модель скользила прямо над склоном, не выше, не ниже, и только в конце его она пошла на снижение, и то потому, что склон становился положе. Мы увидели, как планёр приземлился, и с криком бросились вниз. Овцы же подхватились и наискось улепетнули в заросли.
Мы ликовали, точно не модель, а мы сами спланировали с бугра.
Колька плясал и кричал вместе со мной «ура», Петька, скинув брезент, щёлкал бичом и пытался свистеть, а Шурка говорил: «Здорово, вот это здорово!»
Толя улыбался.
— Значит, всё по схеме. Я особенно боялся за стабилизатор… Ну, теперь давайте каждый пустим.
Каждый не каждый, а на бугор мы поднимались всей командой и всей командой сбегали за планёром. Догнать его было невозможно. Мы были всего на середине склона, когда он уже, прошуршав по траве, замирал на дне лога. У всех получалось ладно, лишь Колька начудил и чуть не угробил планёр. Когда подошла его очередь, он взял модель дрожащими руками, осмотрел её, чуть не лизнул, попросил нас отойти подальше, чтоб не мешали размаху, и, сказав: «У меня полетит всех дальше!», швырнул его так, как швыряют камни. В момент броска нос планёра оказался задранным, и он стрелой взмыл вверх, там живо перевернулся, будто переломился, колом спикировал вниз и трахнулся. Нам показалось, что дрогнула земля. Но планёр выдержал. Петька чуть не заехал Кольке в ухо от злости. Толя во второй раз растолковал, как надо пускать.
— Понял? — спросил он под конец.
— Понял, — ответил Колька и нетерпеливо потянулся за моделью.
— Нет, ты, пень, ещё раз пойми, — вдалбливал Петька.
— Ну ещё раз понял. — Колька взял планёр, поднял его. — Отодвиньтесь-ка.
— Нет, уж не выйдет, пускай.
И Колька пустил, сперва примерившись, как дать толчок. Неизвестно, почему планёр полетел выше, чем у нас. Он и пролетел бы дальше, но врезался в тальник, стенкой стоявший на пути. Когда мы примчались на место аварии, то обнаружили в одном крыле прорыв папиросной бумаги — видно, наткнулся на ветку.
— Всё же доконал, — уязвил Петька. — Никогда тебе учёным не стать, хоть ты большеголовый. — И он влепил Кольке здоровенный щелчок.