Человек на крыльце прокашлялся и ушёл в избу. Задержись он ещё на минуту — я бы сел, и бревно придавило бы меня. Собрав силы, мы подтолкнули бревно вперёд, упёрли его в угол и облегчённо вздохнули.
Больше нам никто не мешал. Мы кончили дело благополучно, если не считать, что Колька сорвался один раз со сруба и увлёк за собой Петьку. Колька приземлился безболезненно, а Петька ударился коленкой о самый нижний венец.
— Зачем ты за меня-то уцепился, кочерыжка ты большеголовая? — зло шипел Лейтенант.
— А за кого мне цепляться? За воздух, что ли? — шёпотом отвечал Колька.
— Ни за кого не надо. Полетел, так лети один.
— Ага, один. Один лети сам…
Петька погладил колено и снова забрался на сруб, а Кольке сказал:
— Иди на Шуркин край, я без тебя обойдусь, помощничек.
Мы сели отдыхать внутри сруба. Мне было жарко. Лоб вспотел. Но в теле усталости не чувствовалось, наоборот — бодрость. Сердце полнилось радостью. Хотелось ещё что-нибудь таскать, двигать, ворочать.
— Э, — сказал Петька. — Гармошка стихла. Скоро пойдут с гулянки, заметят. Айдате отсюда.
Мы побежали, то и дело оглядываясь на сруб, который скоро потерялся в темноте.
Глава десятая
Овцы паслись за конским кладбищем на нетронутых травах и быстро насытились. Мы пригнали стадо раньше обычного.
— Ленитесь, что ли, вы? — встретила нас тётка Марья, но, приглядевшись к круглым овечьим бокам, миролюбиво докончила: — Ладно, ладно уж…
Мы начали привыкать к ворчливой сторожихе и делали своё дело, не обращая на неё внимания.
Толик второй день не пас. Он мастерил модель самолёта с резиновым моторчиком. Невероятная штука! Мы шли к нему справиться, как продвинулась работа. Шурка хотел заодно взять какую-нибудь сказку для Нюськи.
Приближался дождь. Тучка была небольшой, но тяжёлой. Такие приносят скоротечные ливни и долго не мутят небо.
Неожиданно из ворот нашего двора выбежала мама. Она кинулась ко мне с плачем:
— Миша, письмо от папы! Письмо! — Она прижала мою голову к себе и заплакала ещё громче, навзрыд, посреди улицы.
Я быстро высвободил голову:
— Где письмо?
— Вот оно. — Мама запустила руку в карман, пошарила… — Нету… где ж оно? — Беспокойно потёрла висок, вспоминая. — Было со мной и нету. Господи! Как же так?! Выронила… Мишенька, я его, наверное, в огороде обронила, когда копала картошку… Ой, побежали, ребятки, в огород. Письмо написано химическим карандашом. Его размочит дождь, и всё — его не будет.
Туча надвигалась на деревню. От её разлохмаченного днища падал до земли мутный полог. Где-то, наверное на конце деревни, уже поливало.
Мама торопливо, растерянно разглядывала картофельную ботву.
Я вот здесь проходила… Вот здесь… Ну, что за напасть! Ребята, миленькие мои, ищите!
Мы и так шныряли вовсю. Колька вздумал привести для поисков собаку — его никто не поддержал. Я ползал между гнёзд, проникая взглядом в каждый куст. По огороду пронёсся ветер, задирая ботву на левую, светлую сторону. И тотчас по листьям прозвенели первые капли.
Мама заплакала.
— Что же это?.. Где же письмо?!
— Вот письмо! — вдруг радостно крикнул Витька, взмахнув белым треугольником.
И вслед за этим хлынул нетерпеливый дождь, хлынул при солнце. Мы вымокли до нитки, пока добежали до избы, но письмо, сунутое Витькой за пазуху, осталось сухим. Тут же, распахнув двери на пороге сеней, мама, осторожно держа листок мокрыми пальцами за края, вслух прочитала нам.
Папа был ранен, потерял сознание. Немцы перешли в наступление, наши не выдержали — отступили, и он оказался в фашистском тылу. Немцы поймали его, но с двумя товарищами ему удалось бежать. Потом они наткнулись на партизан. Папе залечили раны. У партизан он и остался.
Папа писал, как они взрывали железные дороги, пускали под откос фашистские эшелоны, забрасывали гранатами автоколонны. Совсем недавно папу на самолёте переправили на Большую землю — на нашу сторону. Скоро он снова будет бить фашистов.
— Ну-ка, мам, — потянулся я к письму.
Мама подала мне его:
— Смотри, Мишенька!
В конце письма я увидел крупные слова: ТВОЙ ПАВЕЛ И ТВОЙ ПАПА.
Я говорил, что папа жив! Я говорил, что он воюет! Я верил! Может, он и жив потому, что я очень верил?!
Слепой дождь кончился так же быстро, как и нагрянул. Солнце опускалось в облако, которое, казалось, нарочно прилетело на горизонт, чтобы смягчить ему посадку. Солнце горело, как яйцо жар-птицы в гнезде.
Мама сидела на берёзовых поленьях, сложенных у дверей, и глядела куда-то мимо домов, вдаль. Слёзы на щеках её высохли, но глаза и ресницы ещё блестели.
— Саньк, мы после к вам сбегаем — может, и от дяди Филиппа пришло письмо.
На следующий день, когда мы в Клубничном березняке играли в войну-прятки, поочерёдно дежуря с ружьём возле овец, с неожиданным шумом опрокинулись кусты и, подминая их, показалась лошадёнка Грёза.
Тётка Дарья правила стоя. Папоротник подходил лошади под брюхо, а телеги не было видно. Казалось, тётка Дарья, как волшебница, скользит по верхушкам трав.
— Тпру-у!.. Эк, вы куда забрались! — Она спрыгнула в папоротник. — О, сколько вас! Недаром дед Митрофан говорит — гвардия!
— Это ещё не все, — сказал Колька. — Ещё придёт Толик с иропланом!
— С каким это иропланом!
— С резиновым.
Мы рассмеялись.
— А как трава, Шура? Не очень сыро тут? Овцам-то нельзя по сырости.
— Ничего, — ответил Шурка. — С утра роса, но быстро высыхает.
— Ну, и ладно, мужички! А я, Петро, за тобой! — вдруг сказала тётка Дарья. — Садись, поедешь со мной в поле, на комбайн. Будешь задвижкой бункера управлять.
Мы насторожились.
— Никуда я не поеду! — угрюмо сказал Петька.
— Поедешь! Раз надо для пользы — значит, поедешь! — заверила тётка Дарья. — Не навечно.
Из-за кустов появился Толик с моделью в руке.
— Здравствуйте!
— Здравствуй, Толя, — ответила тётка Дарья. — Это и есть твой ироплан?
— Да, это самолёт. Хотите посмотреть, как он полетит?
— Ну-ну!
Толик пальцем принялся вертеть винт. Резинка, сплетённая из многих тонких длинных резинок, сначала свободно провисала, потом стала напрягаться.
— Вот и всё… Надо его вдоль склона пустить, он может далеко улететь. Пойдёмте вон туда.
Мы готовы были идти на край света.
— Только заметьте, где он приземлится, а то не найдём.
— Найдём! — сказал Лейтенант.
Придерживая пропеллер одной рукой, Толик другой поднял модель над головой и с толчком пустил. Сперва она пошла было вниз, затем вдруг выровнялась и стала набирать высоту. Вот она развернулась и полетела к болоту. Колька опасливо выкрикнул:
— Куда её несёт!
Но порыв ветра заставил самолёт сделать новый вираж, и он стал подниматься выше.
Белый, он исчезал на фоне облаков, потом вдруг вырывался на голубой простор, чёткий и стремительный.
Я забыл, что у самолёта резиновый мотор — резиновое сердце. Казалось, он никогда не приземлится, а будет вот так летать и летать…
Мне почудилось, что я тоже лечу следом за ним и всё набираю, набираю высоту. Руки мои сами разошлись в стороны, я сделал шаг вниз по склону, потом пошёл быстрее, потом побежал, точно разгоняясь перед взлётом.
Я даже как-то ощутил близость прохладного неба.
Рядом бежали ребята, подхваченные тем же порывом. А Толькин самолёт всё летел и летел, увлекая нас за собой…
…И наше детство — оно тоже летело, летело и быстро и медленно, только не следили мы за его полётом…
Декабрь 1955 г. — ноябрь 1958 г.
Новосибирск
