После памятного урока в Саратове я никогда ничего не просил, хотя, очень хотелось мне яблок, конфет, печенья — да мало ли чего хочется ребенку? Мое 'санаторное' детство явилось причиной того, что с тех пор я не люблю яблок, конфет, шоколада. У меня этого не было и значит я не люблю. Это все мне просто 'никогда не нравилось'. И с тех пор, для меня стало естественным — если мне что-то недоступно, значит — я этого просто не хочу.
Я проснулся очень рано. Проснулся, как будто от удара — это мой последний день в санатории. Я прожил тут двенадцать лет, встретил совершеннолетие и вдруг — последний день.
Сегодня ожидалась праздничная линейка — тех, кто заканчивал школу должны торжественно провожать. И хотя за год, я намозолил глаза всем, до кого доехал, в том смысле, что меня видели очень многие, все равно, я не смог перебороть стеснения и предстать в шеренге выпускников на своей нелепой коляске. Мне тогда было не по силам долго выдерживать настороженно-брезгливые взгляды незнакомых людей.
Мы с Сергеем наблюдали за происходящим, скрываясь за углом здания школы, оставаясь невидимыми для любопытствующих глаз. Все выпускники, нарядно одетые, выстроились на площадке за школой. Завуч и главврач сказали добрые напутственные речи, пожелали выпускникам здоровья и 'упехов на жизненном поприще'. Почему-то нелепое 'поприще' гвоздем засело в моей памяти. Наконец, прозвенел последний звонок. Я смотрел из-за угла на одноклассников, и на глаза накатывались слезы. Мне хотелось плакать, все двенадцать лет оказались спресованными в грустных всхлипах бронзового колокольчика. Завтра уже начнется новая жизнь. Санаторий закрывал передо мной двери. А дом? Откроет ли свои? Я рвался домой, и в то же время очень боялся этого. Линейка закончилась. А с ней и моя школьная жизнь.
Мы попрощались с Сергеем — за ним приехал отец. За мной приезжать никто не собирался, но родных предупредили заранее. Главврач специально заказал машину. Оставлять меня в санатории даже на один час никто не хотел. Все, что можно для меня сделать, врачи и педагоги сделали. Если б не последний класс, меня выписали бы раньше. Мои вещи мне помогли собрать дня за три. Да и вещей-то, было немного. Все, что скопилось за эти годы, и чем я очень дорожил — подаренные книги.
Машина подъехала к подъезду, близко подходить к которому я так панически боялся во время своих памятных прогулок. Шофер вышел чтобы позвонить в дверь. Пока мы ехали, он всю дорогу шутил, что вот сейчас мы приедем, а дома никого не будет. Тогда он отвезет меня назад. Он шутил, а мне было не до его шуток. Я понимал, что и так может случиться. А где-то глубоко внутри, теплилась глупая надежда, может быть мне, еще один день, удастся переночевать в санатории, который я воспринимал для себя как защиту. Защиту от встречи с родными.
На пути в институт
Ни от кого помощи я получить не мог. У меня не было ни знакомых, ни, тем более, родственников, имеющих отношение к институту. Более того, решившись поступать я оставался, вообще, один на один с теми проблемами, которые возникали и могли возникнуть. В этом меня еще раз убедил разговор с отцом. Он состоялся незадолго до того, как в нашей семье случилась беда. Как-то, вечером, когда отец сидел после душа в своем любимом кресле и мазал воспалившиеся от псориаза места на теле, он стал рассказывать о своей жизни, как учился, как тяжело им было жить, потому что они с сестрой рано потеряли отца из-за чего им пришлось совмещать учебу с работой. Как, несмотря на все это, он смог получить два высших образования, стал директором. Без всяких связей и протекций. Он рассказывал, как они с матерью очень ждали моего рождения, и как он радовался, когда, там, в плавании, на китобойном корабле в Арктике, он получил телеграмму с долгожданной новостью. И как он мечтал, что вместе с сыном будет ездить на рыбалку, на охоту. И все это, пока он не узнал, что сын болен.
Он говорил и говорил, давая мне понять, своим рассказом, насколько я его разочаровал. Сколько его надежд я разрушил своей болезнью. Родиться-то я родился, да вот что толку? Ни на охоту, ни на рыбалку со мной сходить он не может. Да что там охота — соседям показать меня стыдно.
— Так что сынок, пенсию назначили, больше тебе ничего и не нужно, — я понял, что его монолог приближается к концу и поторопился вставить. — Я уже говорил тебе, что в институт хочу поступать, в педагогический.
— Зачем тебе это нужно? Чего тебе не хватает? — отец посмотрел на меня не с удивлением, а с каким-то непониманием.
— Я не могу просто так жить, — я говорил, а сам понимал, звучит как-то ненатурально, пафосно. Но, у меня в тот момент не было других слов.
— Ну, что ты можешь сделать? Ты что, думаешь, это кому-нибудь нужно? — отец говорил, и я слышал в его голосе насмешливое удивление.
Он немного помолчал и, подводя черту нашей беседе, устало сказал: 'Ну, что же, давай, пробуй. Но, учти, никаких проблем бабушке не создавай. Она и так больна, я не хочу, чтобы ты еще ее нагружал. Твоими делами она заниматься не будет. То, что она бегала по кабинетам с этой твоей пенсией, это ей и так добавило расстройств. Она за тобой ухаживает, это все, что она тебе может дать'.
Отец отвернулся, и встав с кресла, подошел к телевизору, намереваясь прибавить звук. Я понял, что разговор окончен.
— Не буду. Я все понимаю, — в тот момент я очень пожалел, что вообще начал говорить.
Пришло время действовать. Один год я уже потерял. Выписываясь из санатория, я планировал сразу же пытаться поступать в институт, однако, суд и последующие попытки помочь неправедно осужденному отцу вынудили отложить задуманное. К тому же, обитаясь в санатории, я безнадежно оторвался от реальной жизни и даже не предполагал, что отсутствие телефона может стать практически непреодолимым препятствием. Теперь, благодаря деду, телефон у меня был.
В газете я нашел объявление, что приемная комиссия начинает работу. Все желающие должны были сдать документы с 15 по 31 апреля. Экзамены начнутся первого июня. Времени у меня оставалось совсем мало, литературы для подготовки к экзаменам не было вообще.
Первое, что я сделал, нашел номер телефона ректора пединститута, Валерия Александровича Пятина и намерился позвонить ему. Я решил начинать с самого верха, поскольку там и находятся люди, от которых что-то зависит. Ректору я пытался дозвониться в течении двух или трех дней. То, я попадал в момент, когда его не было в кабинете, то когда звонил, у него шло совещание. Существовала еще одна проблема, но это была исключительно моя проблема. В то время я очень боялся начать говорить. Пролежав двенадцать лет в санатории, я не имел элементарного опыта общения с людьми. Собираясь звонить, сначала я пытался проговорить про себя, или, если был один, проговаривал вслух, то, что хотел сказать. Но, даже после этого, я несколько раз набирал номер, слушал гудки, и как только раздавался голос секретаря, нажимал на 'отбой'.