— Во-он, видите — тополь? — спросил Герасим Ильич.
— Видим, — ответили оба.
— Сколько в селе хат?
— Триста десять, — ответил Филипп Иванович.
— Если бы было триста десять таких деревьев? Или шестьсот? А?
— Здорово было бы, — сказал спокойно Николай Петрович.
— Вы-то здесь второй год, — обратился Герасим Ильич к Николаю Петровичу, — а вот Филипп Иванович агрономствует здесь восемь лет. Так что же вы, черт возьми! Вы понимаете, о чем я?.. — И эта фраза звучала как обвинение.
— Убедительно, — согласился Николай Петрович.
А Филипп Иванович молчал. Поэтому Герасим Ильич спросил только у него одного:
— Как вы думаете?
— Я думаю, что сначала надо сделать так, чтобы колхозник мог думать и о красоте. — Герасим Ильич встал, а Филипп Иванович продолжал, глядя в даль поля: — Я думаю, что… — Он неожиданно махнул рукой, не закончив.
— Что вы думаете, дорогой? Что думаете? Давайте выкладывайте! — требовал Герасим Ильич.
— Думаю, что обвинять народ в отсутствии чувства красоты могут только люди… плохо знающие народ… — Он тоже встал. Свойственная ему быстрота смены чувств сказалась и здесь: он заговорил уже быстро и громко: — Плохо знающие народ, который веками жил в рабстве; народ, революцией освободившийся от рабства и отстоявший свои завоевания в тяжелых войнах. Этот народ ждет улучшения жизни! Я агроном, я на особом положении, получаю зарплату, имею льготы, поэтому и сохранил свой садик. Другие же действуют по простому правилу: или дерево, или двадцать кустов картошки.
Филипп Иванович умолк, с волнением глядя на Герасима Ильича. Поймет ли? Не обидится ли? Или, может быть, молча уйдет, не выдержав обвинения в незнании народа?
А Герасим Ильич смотрел на село. Ветер шевелил его седые волосы. Не отрывая взгляда от села, он неожиданно спросил:
— Почему вы никогда не говорили мне о том, что два ваших брата и отец погибли?
— Не знаю почему, — ответил Филипп Иванович.
— А я знаю. Потому что вы еще не считаете меня настолько близким, чтобы высказать без горячности хотя бы те мысли, которые вы высказали сейчас.
— Нет, это не так.
— Так. Подумайте наедине, взвесьте… — Он помолчал. — Да, я городской человек, я меньше вас знаю народ и еще меньше, чем Николай Петрович, но то, что я увидел, — и не только у вас, заметьте! — заставляет меня возражать вам.
— А что ж, — заметил Николай Петрович, — разговор интересный. — И разлегся на траве.
— То есть я согласен с тем, что вы высказали, — продолжал Герасим Ильич. — Но мне кажется, что вы все уводите в одну сторону. Вот у меня записано, сколько учителей, агрономов, трактористов, инженеров вышло из вашего села. Поразительно! Народ создал свою собственную интеллигенцию. У вас есть десятилетка. Но… один тополь. Понимаете? Один только тополь. Это же абсурд! Два дерева перед домом на улице, а не на усадьбе — и село изменится. Вокруг школы — сад: это уже красиво! То есть я хочу сказать, что одновременно с требованием улучшения материальной жизни, одновременно с повышением культуры полей надо учить народ жить культурно. Если этому помешала война и мешают ошибки, то это не может продолжаться долго. Будет лучше. Скоро будет. Верю! Дорогой мой! Коммунист обязан верить. Ведь так?
Но Филипп Иванович не успел ответить — помешал Николай Петрович.
— А я так скажу, — вставил он, ковыряя соломинкой в зубах. — Вы здорово поклевали друг друга. Ой, здорово! Культурно поклевали. А все-таки вы оба правы. Вам осталось только понять друг друга. А в чем соль? Да в том, что прошляпили мы, Филипп Иванович. Ты тоже виноват. Я тоже. Грязь же кругом невылазная. Вот и надо — и хлеба дать и денег… И тело мыть… и душу.
— Закончим мы вот на чем, — весело сказал Герасим Ильич. — Насчет агротехники договорились, насчет опытов договорились, а насчет деревьев — условие: в этом году посадить по два дерева перед каждой хатой. А там посмотрим. Я вам! — И он погрозил пальцем.
— «Команда дадена», — провозгласил Николай Петрович.
— Вы не обиделись? — спросил Филипп Иванович у Герасима Ильича.
— А что ж: я ведь и действительно не так уж хорошо знаю народ. Я не стыжусь учиться у людей. Вот только резковато маленько. Ну да ничего! А сам-то принял на себя вину?
— Принял. «Прошляпили».
У вагона на станции Герасим Ильич сказал им обоим:
— Итак, друзья, буду у вас частым гостем. Не прогоните?
— Это как будет называться — шефство? — спросил Николай Петрович.
— Никак это не будет называться! Я просто полюбил и вас, Николай Петрович, и село, и людей.
— Ну, в добрый час!
По дороге со станции Николай Петрович говорил:
— Ну, брат, и профессор!
— Доктор наук, не шутка!
— Э, да не в этом дело! Доктор, доктор! Ум, а не доктор. Дураку хоть всю башку науками набей до отказа, все равно ветром выдует. А тут — ум… Ничего не скажешь — человек!
— Человек, — повторил Филипп Иванович в задумчивости.
— А главное-то в чем? Да в том, что он всей своей душой чувствует ответственность. А кто, спрашивается, возлагал на него эту ответственность? Никто. Только собственное сердце.
— Да. Собственное сердце и вера в будущее.
— Приехал он — и свежий ветер принес с собой, — заключил Николай Петрович.
Как бы там ни говорили они, а Филиппу Ивановичу было не по себе. Жаль было отпускать Герасима Ильича. И что-то еще тяготило его. Что именно — догадался не сразу. Наконец всплыла в памяти угроза Каблучкова: «С тобой разговор будет особый». Филипп Иванович напомнил об этом Николаю Петровичу. Но тот посоветовал односложно:
— Плюнь.
Всегда Николай Петрович сумел находить короткие и мудрые решения жизненных вопросов, а тут ошибся, хотя и ободрил Филиппа Ивановича. Забыл он, что Каблучков — человек-ошибка, совсем не относящаяся к категориям тех, на которых мы учимся.
…А Герасим Ильич все смотрел и смотрел из окна вагона на пробегающие поля, на села и соломенные деревни. Он смотрел и думал. Думы его были беспокойными.
А в поле тянул свежий ветер, по пшенице ходили волны.
Глава одиннадцатая
КАБЛУЧКОВ В ДЕЙСТВИИ
Через несколько дней события развернулись неожиданно.
С утра Каблучков сидел в кабинете один. Он любил сидеть один, в полном убеждении, что он, Каблучков, — единственное лицо, думающее за весь район, за всех людей. Он ожидал, что его утвердят первым, был в этом уверен. У него не было даже подобия мысли, что он сидит не на своем месте. Более того, ему казалось, что почти все коммунисты района сидят не на своих местах, что надо их перестанавливать, перемещать, держать в строгости и подчинении. Это он, рассматривая «личные дела» коммунистов, придумал такие определения: «Ого! Уже два года на одном месте. Оброс. Заплесневел. Встряхнуть на другое место»; или: «Ого! Этот сросся с массами и идет у них на поводу. Переместить!»; или: «Кого рекомендуют! Ни в номенклатуре не значится, ни наград не имеет. Отказать!» К Егорову все это не подходило. Значит, Егорова надо исключать.
Все материалы для этого мероприятия он подготовил. В одиннадцать часов вечера назначено бюро. Вызван Егоров. Вызван и Галкин, как член бюро. Он сильно беспокоил Каблучкова: «Подведет, будет против».
Каблучков знал метод, который считал безошибочным. Это «метод предварительного опроса».
— Ты врага народа поддерживать не будешь? — спрашивал он у вызванного члена бюро.
— Не буду. А что?
— Ознакомься с «делом». И пойми, кто у нас сидит за пазухой.
Член бюро читал, знакомился и думал: «Три характеристики. Все доказано».
Но один из членов бюро, старый рабочий маленького ремонтного заводика, Морковин, повел себя иначе.
— Врага поддерживать будешь? — спросил Каблучков.
— Какого? — спросил и Морковин, по-нижегородски окая.
— Ну во-от тебе! Какого… Егорова!
— Егорова? Давно он перекинулся к врагам? — так же спокойно, поглаживая усы, продолжал спрашивать член бюро.
— На! Читай. — И Каблучков сунул Морковину «дело».