— Да, правда, — с улыбкой ответил Коля.
Герасим Ильич обратился к Филиппу Ивановичу:
— Вот мы с Колей решили: часто бывает так, что новое в исследовании заключается в отрицании предыдущего исследования, опыта, эксперимента. Так, Коля? — Он толкнул его локтем.
— А судить его будем? — спросил Филипп Иванович у Масловского, подмигнув Коле.
Герасим Ильич прямо-таки отпрянул от Коли, надвинул шляпу поплотнее и повторил строго.
— Я еще намылю ему шею. — И пошел вдоль делянок второго блока, — Он у меня еще узнает кузькину мать… «Директор, директор». Может быть, тебе Чернохаров прикажет?.. Я вам! — грозил он на ходу кому-то.
Филипп Иванович дернул за рукав Колю и тихо сказал:
— Оставьте его на минутку. Дайте успокоиться. Я его знаю.
— А вы откуда?
— Агроном колхоза. Кончал когда-то этот же институт. А вы давно у Герасима Ильича?
— В прошлом году окончил. Ну… он и оставил меня здесь.
— Счастливый вы человек, Коля, — сказал Филипп Иванович.
Герасим Ильич ходил, ходил и как-то сразу, неожиданно, остановился невдалеке. Потом крикнул:
— Эй вы, заговорщики! Идите сюда.
Когда «заговорщики» подошли, он спросил у Коли:
— Это вы заборонили пар после дождя?
— Я.
— Кто приказал?
— Никто. Сам решил.
— Молодец. Правильно. — Он помолчал чуть и добавил: — Впрочем, путайте, ошибайтесь, но… не очень сильно ошибайтесь… Не так, как с сорняками…
Солнце совсем опустилось к горизонту. Повеяло прохладой. Растения на делянках навострили верхние листочки, слегка опущенные днем; от делянок на дорожки легла короткая тень. Герасим Ильич застегнул плащ, окинул взором поле, посмотрел на Колю, на Филиппа Ивановича; потом взял в горсть клинышек бородки и, задумавшись, повторил:
— Ладно. Ошибайтесь. Но… не очень сильно.
Через несколько минут они были в квартире Герасима Ильича, Сели на диван рядом.
— Ну, рассказывайте, какие новости в колхозе?
— Новость на всю волость — сняли меня с работы. Уже я не колхозный агроном.
— Что?! — воскликнул Герасим Ильич. Он вскочил и заходил по комнате, говоря: — И какова же причина? Впрочем, можете не отвечать на этот вопрос. Все ясно… Все ясно… Ясно, — повторял он, взявшись за клинышек бородки и продолжая ходить из угла в угол. — Агроном, ненавидящий рутину и консерватизм в агротехнике, оказывается «опасным» человеком. Все ясно, все ясно… Но все-таки расскажите.
— На свой риск перенес травы в пойму, получил огромный урожай сена, а полевой севооборот сделал не двенадцатипольный, а шестипольный… Соединил по два поля в одно. Увеличил площадь зерновых на двадцать процентов. И вот «за игнорирование травопольного севооборота, за самовольство и анархизм в агротехнике (так и записано), за нарушение агроправил»… освобожден.
— И что же вы теперь?
— Что ж, из колхоза не пойду.
— Но жить-то надо чем-то?
— Нашел работу. — Филипп Иванович положил на стол приказ Карлюка. — Вот, опыты буду ставить в колхозе. — Он внимательно следил за выражением лица Герасима Ильича, пробегавшего глазами бумагу.
А тот поднял глаза и удивленно, так, что густые брови вскинулись на лоб, спросил:
— К Карлюку? Вы?.. Не понимаю. Вы сошли с ума!
— Я буду иметь возможность ставить и свои опыты.
— Ах, та-ак!.. Пожалуй… Это мы подумаем… Вы еще не сошли с ума… Но вас нагрузит Чернохаров «по линии Карлюка» так называемыми производственными опытами.
— Уже все — не нагрузил. — Филипп Иванович рассказал о событиях последних двух дней. — Не доверяет мне Чернохаров, — заключил он.
— Тогда Карлюк вас просто-напросто уволит. Все, кто мешает «массовому внедрению» исследований Чернохарова, из системы научно-исследовательских учреждений увольняются. И скажу прямо: иногда с большими… неприятностями, мягко выражаясь…
— Не уволит, — уверенно перебил Филипп Иванович.
— Откуда такая уверенность? Вы забыли, как «избивали» меня, обвиняя в менделизме, морганизме и прочих смертных грехах? — Герасим Ильич все больше волновался. — Вы многого не понимаете. Чтобы защитить свою диссертацию, мне пришлось ехать в другой город. Но все-таки и туда приехал Чернохаров в качестве неофициального оппонента. Более пятнадцати лет готовая диссертация, обошедшая все столы в некоем научном учреждении, пролежала без движения. А почему? Да потому, что клеветники сделали из меня менделиста-морганиста, хотя я никогда в таковых не состоял. Нет, вам надо уходить самому… Но…
— Но бросить колхоз сейчас я не могу. Это значит согласиться с обвинениями, поставить крест на всем, что сделано мною в поле, согласиться с тем, что не нужны радикальные изменения, согласиться с тем, что все колхозники будто бы уже живут богато. Не могу!
— Да. Это правильно. Но ведь вас же…
— Не уволит, — еще раз повторил Филипп Иванович с еще большей уверенностью.
— Послушайте, где вы добыли такую самоуверенность? Когда уверенность переходит в самоуверенность — это плохо. Вы уже не так молоды, вам уже около сорока, а утверждаете как-то так… Мой жизненный опыт подсказывает совсем другое… Да что же это я? Вот так принял гостя! Мария Степановна! Мария Степановна! Милая Мария Степановна! Вы там чего- нибудь того-этого…
— И того есть и этого есть, — ответила Мария Степановна, входя с подносом, на котором, кроме всего прочего, по-хозяйски занимала главное место бутылка коньяку.
— Ну, Филипп Иванович! — весело сказал Герасим Ильич. — Теперь о делах, о науке, о колхозах — ни слова! Только на веселые темы.
Они сели за стол. Выпили за «докторскую». Поговорили о рыбной ловле, вспомнили какого-то необыкновенного сазана, который ломал и рвал снасти, но наконец был подведен к лодке и все-таки… ушел, подлец.
— Вот какой был! — восклицал Герасим Ильич, показывая руками. — Царь-сазан! Выдающееся явление среди сазанов!
— А помните, как вы с лодки-то?
Оба рассмеялись.
— И главное в чем, — сквозь смех говорил Филипп Иванович. — Сам-то в воде — в одежде барахтается! — а сам кричит: «Шляпа! Моя шляпа где?» А шляпа-то в лодке осталась.
Бывает так, встретишься с человеком и не сразу его поймешь. Но вот он засмеется искренне и неподдельно, от всей души, и сразу полюбишь такого человека. Есть в настоящем смехе что-то такое, что открывает дверцы в тайники человека.
Филипп Иванович уже видел подергивание живота Чернохарова, выражавшего этим приемом смех, и именно поэтому-то он еще больше любил Масловского в тот вечер, когда они ужинали вдвоем.
Посмеялись-посмеялись собеседники, отдышались, покачали головами.
— Ну и ну, — произнес Герасим Ильич.
— Прочистили мозги, — заключил Филипп Иванович.
— Посмотрел бы на нас Чернохаров!..
— А ну их! — махнул рукой Филипп Иванович.
— Кстати, давайте-ка посмотрим тематику Карлюка. Мне кажется, там больше чернохаровского.
Филипп Иванович достал программу опытов, врученную ему при назначении, и они углубились в изучение тем, забыв, что решили не говорить о делах.
— Так, — начал первым Герасим Ильич, читая отдельные темы вслух. — «Посев пшеницы яровизированными и неяровизированными семенами». Не ново: два десятка лет испытываем яровизацию. Ну-ка, что тут еще?.. «Подзимний посев яровой пшеницы…»
— Вы смотрите десятую тему, — предложил Филипп Иванович, улыбаясь.
— Десятая, — читал Герасим Ильич, — «Экономические обоснования скармливания овощных конскому поголовью». — Он бросил тематический план на стол и, как обычно в волнении, заходил по комнате, засунув пальцы в карманы жилета. — И это все в то время, когда вопрос о кормовой базе для всех животных, а не только для лошади надо решать немедленно и радикально: силос, зерно, сено.