— Куда та-ам! Одно пилит: «Клюцекс пей».
— Что?
— Клюцекс.
— A-а!.. Кальцекс!
— Ну пущай так. Пустяк, а не лекарство. Раз нутренность не берет — не лекарство… Не понимает, а пилит, и пилит, и пилит…
— Небось под горячую руку говоришь-то?
— А я тебе так скажу… — Пал Палыч почесал висок, надвинул козырек на глаза и указал на собаку. — Видишь — собака?
— Ну?
— Она лучше иной бабы. Ей-бо! Собака на хозяина не лает.
— Да в чем у вас дело-то? Не пойму, — снова недоумевал Филипп Иванович, пожимая плечами.
— Ей, вишь, рогульку надо — веревку подпирать, когда белье сушить.
— Ну?
— Дак вот и брешет.
— И давно так-то?
— Да уж… с полгода будет.
— Ну и сделал бы.
— Вот… видишь… делаю. — И он снова стал затесывать сучья и кору у рогульки. — Если бы не заболел, так бы и не сделал до зимы. Некогда мне, кажин день на работе. Ишь ты! Я буду рогульку делать, а трактора будут стоять. Интересно!
Пал Палыч тесал, Филипп Иванович смотрел, как ловко он орудует топором. Не сразу пришла мысль: была война — Пал Палыч возил к тракторам воду днем и ночью; прошла война — он делал то же самое, только воду возил; давали по кило на трудодень — Пал Палыч ежедневно работал; давали по триста граммов — он делал то же самое. И так каждый день. Ежедневно, начиная с ранней зари и до поздней ночи. А на натруженных руках выступили хрящеватые мозоли. Замызганные брюки лоснились на нем от солнца, а картуз неопределенного цвета, пропитанный всеми составами земли, воды и керосина, тоже блестел, закрывая глаза владельца. Почему-то пришло в голову Филиппу Ивановичу: «Поделиться с ним своим несчастьем. Рассказать. Вряд ли люди, руководящие колхозом, доносили до Пал Палыча свою душу. И главное: что он скажет? Как примет?» Подумав так, он сказал:
— Не слышал, Пал Палыч, новость?
— Ай опять мериканец ватомную бомбу разорвал где? — Пал Палыч закончил свою рогульку, воткнул ее в землю, закурил и подал кисет Филиппу Ивановичу со словами: — На-ка, закури. — Видимо, он приготовился слушать новость международного масштаба.
— Нет, не бомба. А тут дело такое: из партии меня исключили.
— Как это так — исключили?
— Ну как? Исключили, и все.
— Непонятно. Насчет водки — ты не замечен. Насчет баб — никогда не слыхать. В поле — порядок, вот-вот, глядишь, и на трудодень дадут, как у людей. Кормов у нас сроду, спокон веков столько не было. Непонятно, за что же это?
— Наклеветали на меня, Пал Палыч.
— А разве ж можно из партии выгонять по навету?
— Нельзя.
— Ну, значит, все и обойдется. А ты знаешь как? Собери общее собрание колхоза и расскажи все по душам. Да позови секретаря райкома на собрание-то. А мы там и скажем, можно иль не можно.
— Этого я сделать не могу. Нельзя.
— Это как так — нельзя? Надо бы спросить и у нас. Как, мол, товарищи колхозники, заслуживает такой товарищ или не заслуживает? Отчего не так, мы в этом деле поможем им разобраться.
— Нельзя, повторил Филипп Иванович.
— А чего же можно? Ну тогда надо жаловаться. Пиши. В центр пиши. Нельзя, дескать, выгонять, кого народ уважает…
— Как, как? — спросил Филипп Иванович.
Но Пал Палыч пояснять не стал, видимо полагая, что он сказал достаточно ясно. Но добавил:
— И можно бы написать еще: нам, мол, говорят: «Работай!», а спрашиваться у нас — ни капельки! А ведь твой Каблучков не высидит пшеницы этим самым местом. — Пал Палыч показал ладонью, каким местом не высиживают пшеницу, и утвердил окончательно: — Так и напиши. Понял? Не об одном себе пиши. Обо всем пиши. Вот и поймут — не о себе болеешь. И опять примут обратно.
Такая разговорчивость была для Пал Палыча необычной. Что-то прорвалось у него внутри, о чем-то он и раньше думал, а теперь вот говорит и говорит, хотя высказывается так же не спеша, как и всегда.
— Не о себе пиши. Обо всем пиши, — в раздумье повторил Филипп Иванович.
— Потому о себе только — довольно совестно, — уточнил Пал Палыч.
На крыльцо вышла его жена, низенькая, полная и боевая старушка.
— Лукерья! — окликнул ее хозяин. — Принимай работу. Замеряй и клеймо ставь. — С этими словами он взял рогульку и потряс ею в воздухе. Потом попробовал встать, но не мог разогнуть спины. Он охнул, схватился за поясницу и проговорил тихо: — Чертов грып! Взял все-таки. Не осилил я его.
Филипп Иванович поздоровался с хозяйкой и стал «помогать» Пал Палычу:
— Лукерья Васильевна! Напрасно вы возражаете против домашнего лекарства. Говорят, помогает.
Она подошла, осмотрела рогульку и сказала:
— По медицине надо следовать. У нас сын фельдшер, на Дальнем Востоке.