Наступили сумерки. И, как только скрылось солнце, в этом заброшенном углу запели, закричали, завыли ночные его обитатели. Пение птиц становилось тише и все печальнее, как бы предвещая вечный покой. На прощание капитан сказал:
— Можете быть уверены, дона Жозефина, здесь никто не будет докучать вам. Сюда, на край света, не заглянет ни одна живая душа. В фазенде я сказал всем, что отдал этот участок вдове, родственнице Мосиньи. А тому, что я говорю, люди верят. Мальчик может приходить и работать, где захочет. Пусть только не болтает сам и не слушает болтовню других. Правда, у меня все люди проверенные, но все же нужно помнить, что в Апарисио Виейра — спасение нашего края. Если бы не он, то из каждого угла вылез бы какой-нибудь касуса леутерио.
Он простился и, уже сев на коня, церемонно взмахнул шляпой. Раздался топот копыт: в ночной тишине казалось, будто мчится целая кавалькада — вспугнутые птицы встрепенулись на ветвях жуазейро. Жозефина посмотрела на Бентиньо, взгляд ее сказал многое. Сын опустил голову, и до него донеслись суровые и грозные слова матери:
— Сын мой, бог осудил нас навсегда. Проклятие Апарисио, Домисио и твоего отца тяготеет над нами. И так будет до конца наших дней. Такова воля божья, все в его руках. Тебе лучше уйти от меня. На свете много мест, где человек может найти себе приют. Неужели моя жизнь станет для тебя наказанием?
Бентиньо не осмелился взглянуть в скорбное лицо матери. Ему хотелось обнять ее, целовать ей руки, но он был мужчина, глава семьи. И с мужеством отчаяния он ответил:
— Мать, господь дает людям железное сердце и неслыханную силу, чтобы вынести его кару.
— Нет, сын мой, бог покинул меня. Я видела, как кровь наших людей вошла в землю. Видела, как собаки лакали человеческую кровь. Кровь, всюду кровь на моем пути. Апарисио убивает, Домисио, у которого была душа невинной девушки, убивает. И ты, сын мой, если не уйдешь от меня, кончишь тем, что начнешь убивать, как они.
Ночной ветер зашумел на вершине горы. Бентиньо зажег плошку, и туча москитов ворвалась в дом.
— Будет дождь, — сказала мать просто, обычным голосом. Это была снова мать из Аратикума.
III
С трудом привыкал Бентиньо к жизни, на которую толкнули его события в Педра-Бонита. Со дня расправы с паломниками душа его была в смятении. Он закрывал глаза, и перед ним вновь всплывали одно за другим события, в ушах опять гремели выстрелы, раздавались стоны, звучало пение литаний; дни, проведенные в дороге, голод, лишения — ничто не могло отвлечь его от мыслей, которые непрестанно возвращались к несчастьям, постигшим его родное селение. Сами они спаслись только чудом. Он вспоминал, как мать, словно окаменев, не замечала опасности, и, если бы он не заставил ее лечь на раскаленный песок, старой Жозефины не было бы теперь в живых. Наутро после катастрофы дым тлеющих хижин стлался по каатинге, как будто выжигали и выкорчевывали огромный лес. Даже издали, из-за валунов, за которыми они укрылись, было видно, как дым поднимается к небу и смешивается в вышине с облаками. Словно змеи, ползли они в глубь каатинги. Там, под сенью умбразейро, мать облегчила душу слезами, от которых у сына разрывалось сердце. В этот момент он страдал даже больше, чем во время зверств солдат в Педра-Бонита В этой изможденной старухе с ввалившимся ртом, с глазами, полными слез, катившихся по морщинистому лицу, была вся его семья, все, что осталось от родного дома. В тот злополучный день они уснули тут же у умбразейро под палящим декабрьским солнцем. Издалека, нарушая тишину сертана, доносились выстрелы — один, другой… Может, это Апарисио? А может, Домисио? Сопоставляя, связывая факты, Бентиньо восстановил картину событий и оценил положение. Он сразу возмужал, теперь он глава семьи и обязан довести мать до места, указанного ему старшим братом.
Увидев впервые Домисио среди кангасейро с обрезом и перевязью для патронов, сильного и неустрашимого, с злобно сверкающими, как у Апарисио, глазами и ожесточившегося, как старший брат, Бентиньо ужаснулся. Домисио — певец, робкий мечтатель, влюбленный в таинственную метиску из пещеры, — превратился в жестокого убийцу, подобно Апарисио, стал безжалостным, подобно деду из Аратикума. О том, как они добрались с матерью до Рокейры, страшно было даже вспоминать. Ужасные дни! Насмерть перепуганные, в изорванной одежде, голодные, они питались подаянием людей, протягивавших им из милосердия горсть муки или кусок мяса. Но были и такие, что, опасаясь гнева господнего, гнали их прочь, как только узнавали в них паломников, бежавших из Педра-Бонита. Весть о святом разнеслась по всему сертану и вызывала ужас. Те, что верили в святого, просили рассказать о событиях подробнее. Многие рыдали от одного упоминания о зверствах солдат. Другие поправляли Бентиньо, будто сами были очевидцами: