V
Несложную истину о том, что хорошее всегда кончается быстро, я научился понимать ещё в детстве. И всё же завершение портрета застигло меня врасплох. Пока маэстро Поллини работал, я успел привыкнуть к своей вольнице и снова возвращаться под контроль фрау Деффеншталь большого желания не испытывал. Вместе с тем в душе у меня нарастало опасное любопытство. Каждый день мне всё больше хотелось подняться в мастерскую и хоть одним глазком взглянуть на картину. Мысль о няне и дополнительных уроках меня останавливала. Благоразумие торжествовало, однако я чувствовал, что рано или поздно пытливость возьмёт-таки верх.
И вот, в один прекрасный день, всех обитателей замка торжественно пригласили собраться в Южном шпиле. Отец по такому случаю не уехал в департамент, а мама пригласила в гости жену бургомистра. Няня благоухала одеколонами и лосьонами для волос, как целая парфюмерная лавка. Снующие туда-сюда горничные перешёптывались с кухаркой, а маэстро Поллини не выпускал из рук туго набитый кошелёк и неестественно широко улыбался.
На заляпанном красками мольберте дожидалась своего часа прикрытая белым покрывалом картина.
Наконец в бывшую мастерскую подали шампанское. Преисполненный достоинства отец вышел вперед и произнес несколько слов о величии вампиров вообще и нашего рода в частности. Леокадиус дождался в его речи достаточно продолжительной паузы и неуклюже стащил покрывало. Присутствующие дамы в один голос ахнули.
— Это невероятно! Это божественно, — громче других начала восторгаться жена бургомистра.
— Дас ист фантастишь*! — хрипло подхватила няня.
— Он чудесен, просто чудесен! — на маминых глазах выступили слёзы умиления.
Восторженно галдящие дамы бросились к художнику. Оказавшись среди поклонниц, маэстро Поллини раскланивался, то и дело смачно лобызал поданные руки и старался не поворачиваться лицом к своему гениальному творению.
Даже Леокадиус поддался всеобщему экстазу:
— Настоящее эльфийское произведение! — со знанием дела повторял он скорее сам для себя. — Настоящее! Высокое!
Отец подошёл ко мне и молча взъерошил мои волосы. Я же неотрывно смотрел на собственное изображение, не в силах даже подобрать отвисшую челюсть.
Маэстро Поллини действительно создал самый что ни на есть эльфийский портрет по всем канонам эльфийского стиля. Этот стиль, я думаю, всем прекрасно известен. Остроухие очень любят украшать различные книжки, шкатулки и даже конфетные коробки этими своими лихими лучниками, румяными пастушками и голенькими толстогузыми купидончиками.
Глядя на полотно, было трудно поверить, что такому буйству форм и красок предшествовали те самые торопливые эскизы. Маэстро Поллини нарисовал меня в виде сдобного щекастого уродца с осоловелым взглядом и прилизанными волосами. Мерзкое чудище имело куцые клыки под припухшими губами, а задорный румянец делал его похожим на нечто среднее между срамной девкой и горячечным больным. Под встопорщенной одеждой угадывался выпуклый рахитический животик.
Но самое страшное было всё же не это. Хуже всего было то, что уродец имел со мной какое-то пугающее, неуловимое сходство. В ужасе я хлопнул себя по животу и ощупал собственное лицо.
— Ну как тебе портрет? — услышал я над ухом ликующий голос матери. — Правда замечательный?
Отец ушёл. Рядом со мною теперь стояла моя родительница в обществе супруги бургомистра.
— Он кошмарен! — мало заботясь о приличиях выдохнул я.
— Эрик! — ужаснулась мама. — Как тебе не стыдно!
Жена бургомистра беспечно захихикала:
— Ну что ты, Анна, — ласково проговорила она. — Разве ребёнок может понимать такие вещи? Вот когда вырастет — тогда оценит. Правда, малыш?
Противно сюсюкая, женщина протянула руку и потрепала меня по щеке. Моего самообладания едва хватило, чтоб от души не вцепиться зубами ей в запястье. Я ведь вампир, а не эльфийский купидончик!
Празднование в честь треклятого портрета продолжалось целую ночь. Все домашние — начиная от мамы и кончая Леокадиусом — пытались убедить меня в неописуемых достоинствах новоиспечённого эльфийского шедевра. Пару раз я даже почти сдавался и малодушно пытался внушить себе, что картина не так и плоха. Однако внушения хватало ровно до того момента, пока я в очередной раз не оказывался перед полотном. Глядя на кошмарного уродца, я понимал, что такую пакость не спишешь ни на какие культурные изыски. От мысли, что Марк или моя кузина Кэтрин когда-нибудь увидят сие непотребство, мне становилось дурно.
На рассвете я покинул Южный шпиль и, ни с кем не прощаясь, ушёл к себе. Настроение было отвратительное. Я напряжённо соображал, как бы получше решить столь неожиданно свалившуюся на меня высокохудожественную проблему, но ничего толкового придумать не мог.