***
Тёплый ветер приятно ласкал кожу и развевал волосы, сдувая с глаз мешающуюся чёлку. Зажав чёрную прядь между средним и указательным пальцами, Кёя мимолётно подумал, что надо будет посетить парикмахерскую, пока волосы не отросли до конца шеи. Он когда-то решился на такой шаг, но быстро пожалел: они мешались и вечно лезли под воротник рубашки, раздражая кожу. Да и не шло ему. Пластиковый стакан с лимонадом с лёгким стуком опустился на столик местного кафе под открытым воздухом, привлекая внимание сидящего рядом мужчины с ёжиком серебристых волос.
— Ну и как тебе отдых? — Алауди подпёр подбородок кулаком и немного подался вперёд, наклоняясь. Кёя неопределённо пожал плечами и запихнул в рот оставшийся кусочек вишнёвого желе. Взгляд серых глаз задумчиво поплутал по несколько прозрачной фигуре Клайда и остановился на руках мужчины, в которых тот сжимал золотистые карманные часы, периодически открывая и закрывая крышку.
Полторы недели прошло со дня его прилёта, и буря на душе подростка заметно поутихла, можно было даже сказать, почти сошла на нет. И как ни странно, посодействовал этому ни доставучий Оливьеро, ни периодически звонящий Аркобалено, ни Тетсуя, а Алауди. Предок в десятом поколении оказался замечательным человеком: довольно проницательным, с обострённым чувством справедливости, не без юмора и при всей своей силе довольно добрым. Он охотно переводил Хибари непонятные вывески или брошенные прохожими фразы, мог порекомендовать зайти в какое-либо кафе или магазин, ему приглянувшиеся, а также служил персональным гидом по центру и закоулкам Парижа. На каком-то моменте юноша понял, что те несколько столетий после своей физической смерти Клайд провёл за изучением родной страны и её изменений в общем и в столице в частности. Это объясняло, почему мужчина так хорошо ориентировался в видоизменившемся за столько веков городе. Хотя его словоохотливость несказанно удивила Кёю: он был уверен, что детектив окажется тем ещё молчуном… Да что там, Первый хранитель солнца ведь прямо сказал, что характеры Алауди и Хибари совпадают почти на сто процентов, а юноша никогда не превышал свой лимит в пару-тройку предложений в общении с обычными смертными. Хотя, ни он, ни тем более Алауди не были обычными, да и если хорошенько подумать, Кёя признавал, что, выпади ему шанс поведать кому историю Намимори — он бы тоже не сдержался и пустился во все известные ему подробности.
Кстати о разговорах. Судя по внимательному взгляду, Алауди надеялся получить от подростка более внятный ответ и терпеливо ждал.
— С меня словно бы мешок камней свалился, теперь так спокойно. — подросток тщательно собрал с краёв чаши остатки десерта, коих оказалось практически на ещё одну ложку.
К такой щепетильности приучили в интернате, хоть и пробыл он там всего около месяца. Хибари до сих пор передёргивало, стоило увидеть в супе или ещё в какой еде варёную луковицу — с самого детства он недолюбливал этот овощ, а после интерната и вовсе возненавидел всей душой. А причина была до нельзя банальная — нужно было съесть абсолютно всё, что положили в тарелку. И всем было плевать, что ребёнка выворачивало наизнанку от одного вида этой разбухшей, полупрозрачной луковицы. Её просто насильно запихивали в рот и не позволяли никуда уйти, пока не проглотит. Теперь бы Кёя без зазрения совести врезал наглой тётке, издевающейся над ним, на крайний случай, укусил или плюнул этой луковицей ей в лицо, но тогда он был растерянным, не понимающим, почему оказался в таком месте ребёнком, единственным желанием которого было вновь увидеть родителей и вернуться домой. Он даже не дрался ни с кем, надеясь, что те простят его взрывной характер и вернутся. Но чета Хибари так и не вернулась, а, когда он не сдержался и таки врезал особо наглому старшему мальчику, воспитатели наказали его одного и обозвали некрасивыми словами. Даже большие дяди в форме, чьей работой было следить за соблюдением прав несовершеннолетних, как-то пришедшие проведать его, обозвали «выродком», заявив, что его родители поступили весьма благоразумно, избавившись от него.
Кёя нахмурился, снова почувствовав внутри злость и обиду. В интернате он дрался исключительно в целях самозащиты — на взрослых рассчитывать не приходилось — поэтому такое отношение к себе считал незаслуженным. Он до сих пор не мог понять своих родителей: почему те вдруг решили отвести его в то жуткое место, что он такого сделал? Да, характер у него был не простой, но ведь и отец — насколько он помнил — тоже мог внезапно устроить в семье скандал или вмазать нахамившему ему или маме незнакомцу. Кстати о маме: её тоже нельзя было назвать тихой. Маленький Кёя порой боялся её куда больше, чем разгневанного отца, грозящегося дать сыну воспитательный подзатыльник.
— Рад, если так, но сейчас-то что случилось?
— А?
Юноша встрепенулся, понимая, что растворился в своих воспоминаниях, позабыв про реальность. А предок тем временем наблюдал за каждой его эмоцией.
— Сначала ты выглядел умиротворённым, потом вдруг промелькнуло отвращение, далее — злость и обида, а под конец ты выглядел просто растерянным. Так что ты надумал? Вряд ли это рандомная смена эмоций.
Это… напрягало. Но винить Алауди в наблюдательности было бы глупо, да и он сам виноват, что потерял связь с реальным миром и ушёл в свои мысли. Но вот отвечать совсем не хотелось. Почему-то был страх, что не поймут, что посмеются или — ещё хуже — скажут, что заслужил. Он не знал, чем было вызвано это чувство, но не собирался его показывать.
— Ничего такого… так…
Хиберд, перелетевший ему на голову, спас от придумывания правдоподобной отмазки, отвлекая внимание на себя. Кенар редко показывался Клайду на глаза, а потому мужчина тотчас забыл о Кёе, сосредотачиваясь на птице. Тот что-то возбуждённо чирикнул, распушился и прикрыл глаза, окончательно становясь похожим на крошечный перьевой комочек. Алауди непроизвольно залюбовался им. Он всю жизнь питал слабость к животным, и эта черта характера сохранилась и после физической смерти.
— Когда-то у меня был ручной жаворонок, Моцартом звали.
Кёя удивлённо округлил глаза, а потом быстро посмотрел в сторону, боясь рассмеяться. Дома он покопался в интернете прежде чем согласиться на предложение Реборна, а потому «alauda» — «жаворонок» с французского прочно засело в голове. Это было даже иронично, учитывая, что «Hibari» на японском означает тоже самое. Но Кёя на дух не переносил, когда его так называли и принципиально не читал ничего про этих пернатых певцов, а потому комментарий предка пробудил в нём странные чувства. Улыбка грозилась пробиться сквозь маску безразличия, и ей это практически удалось.
Порыв ветра пробрал до костей, забрался под футболку и заставил кожу покрыться мурашками. В принципе погода была тёплая, даже жаркая, но так как сидели они совсем рядом с водой, нет-нет да чувствовалась прохлада и хотелось ёжиться. Солнце скрылось за невероятно большими облаками, бросая на землю тень, даря временную прохладу. После очередного порыва ветра Хибари стало всё равно на мнение окружающих, и он решительно снял обвязанную вокруг пояса кофту, набросил её на плечи.
— Сколько ему уже?
— Года три, думаю. Когда я его подобрал он уже взрослый был.
— Вот как…
Кёя кивнул, растерянно закусив внутреннюю часть щеки. Как-то разом исчезли все идеи для разговора. Ещё несколько дней назад его бы это ничуть не смутило — общался он редко, но теперь, когда появилась возможность поговорить обо всём — буквально — он отчаянно искал тему. Стихший минуту назад ветер подул с новой силой; рукава кофты колыхнулись назад, а после и сама вещь слетела с плеч подростка, падая на песок. Хибари недовольно скривил губы, поднял и отряхнул кофту от пыли и вновь накинул на плечи, правда, в этот раз связав меж собой рукава. Получилось нечто наподобие матроски только однотонного светло-зелёного цвета. Алауди вскинул брови, что-то явно прикидывая в уме, и хитро прищурился.