— А вы йидьтэ до Новоалексиевки. А там, як побачите указатель, звертайте соби на Каховку.
Для верности водитель начертил прутиком на пухлой пыли схему местных дорог и ещё раз объяснил дедушке, где именно надо сворачивать с большой южной магистрали на Каховку.
— Лишних сто километров… — вполголоса заметил папа, сверившись с атласом.
— Машина боится не расстояний, а бездорожья, — поучительно изрек дедушка. — Едем на Новоалексеевку, решено. Но сначала пройдёмся по рынку.
Из ста автотуристов разве что один-два равнодушно проезжают Мелитополь, этот фруктовый рай. Да и то, если сами живут на благодатном юге. Мы же набрали вишен и абрикосов во всю свободную тару.
За Мелитополем автомобиль побежал по совершенно плоской равнине, раскалённой южным солнцем. Такой плоской, что остаётся удивляться, как это вода всё же ухитряется в подобной степи отыскивать себе путь к морю. Впрочем, вместо речек мы пересекали по пути только старые русла, заросшие пожелтевшим камышом. Судя по мостам, вода в них всё же иногда бывает, вероятно, весной, при таянии снега (иначе зачем было бы строить тут мосты?), но в тот день мы не заметили ни единой ямки, где мог напиться хотя бы воробей. А вот солнца хватало. В избытке. Оно уже не просто припекало, а жгло нас, поджаривало заживо, как на сковородке. Дотронуться до металла машины стало невозможно. Стрелка указателя температуры воды в радиаторе подошла к критической черте.
И, как нарочно, именно здесь, в этом ужасающем пекле, у нашей «Волги» внезапно спустило заднее колесо…
Я почувствовал, что «Мышка» вроде бы стала идти как-то жестче, грубее. Но сказать ничего не успел. Дедушка уже притормозил и свернул на обочину. Мы вылезли из машины и удручённо уставились на злополучное колесо. Удивительно, какой жалкой становится спущенная шина! Только что толстенькая, круглая, как бублик, она весело катилась по дороге, готовая бежать и бежать так тысячи километров. Но вот попался в пыли ничтожный зловредный гвоздик — и мгновенно груз машины становится для колеса непосильным, шина сплющивается в лепешку.
Беда в том, что дедушка упрямо отказывается от папиной финансовой помощи. А купить комплект новых покрышек и камер дедушке, с его пенсией, не по карману. Вот он и ездит на «вулканах», вулканизированных камерах, на старых покрышках с наваренным протектором. На холоде «вулканы» служат вообще-то исправно, вполне сносно, но жары решительно не переносят.
— Уф! Вот это зной! — выдохнул папа. — Как в Сахаре.
Я тоже чувствовал себя так, будто меня посадили на лопату и сунули в русскую печь. Всё тело сразу покрылось липким потом.
— Женщины и дети — немедленно в тень, в укрытие! — скомандовал папа.
А где оно, это укрытие? Всё же единственная женщина в нашем экипаже, Бледнолицая Сквау, послушно спряталась под крышу автомобиля, хотя в духоте накаленной машины было немногим лучше, чем на солнцепёке. Для очистки совести я вызвался помочь дедушке, но Великий Змей категорически заявил, что вдвоём с Черным Гепардом он управится в пять минут, и что вообще пусть всякие там Дикие Коты не путаются у него под ногами во избежание тяжелой физической травмы. После такого отпора я с превеликой охотой убрался в машину, вслед за мамой. А ещё через несколько минут мы уже действительно ехали дальше, полуживые, опустив все стёкла, выставив под ветерок потные головы. Счастье, что у нас в багажнике имелось исправное запасное колесо.
Именно в тот невыносимо жаркий день я с небывалой ранее остротой понял, какой ценой достаётся колхозникам хлеб. Тот самый хлеб, из которого пекут румяные калачи, сдобы, сайки, плюшки, за которыми я бегаю по утрам в нашу булочную на Пролетарском проспекте.
Близ дороги на пшеничном поле брил колосья комбайн, очень похожий на огромного неуклюжего кузнечика. Сходство с кузнечиком ему придавали суставчатые лапки соломокопнителя, которые быстро складывались и выпрямлялись, совсем как у насекомого. Дедушка сбросил газ, почти приостановился, когда мы поравнялись с комбайном, и я успел хорошо разглядеть комбайнёра, мужчину лет сорока. Уже не бронзовый, а чёрный от степного загара, он работал штурвалом и педалями, не отрывая воспалённых глаз от жёлтой гривы спелой пшеницы. Хлипкий парусиновый навесик плохо защищал его от яростного солнца. Оно прожигало насквозь полотно, доставало и сбоку, и сзади. По лицу комбайнёра струился пот.
Я на минутку представил, что это я сижу за штурвалом комбайна и задыхаюсь от сухой пыли, тело зудит от колючих остюков, залетающих под рубаху, грохот мотора стоит в ушах, а впереди, до самого горизонта, раскинулось пшеничное поле, которое мне предстоит обязательно убрать. Не позже чем к вечеру. А мимо, словно дразнясь, по глянцевой ленте асфальта бегут и бегут, овеваемые тугим свежим ветром, легковые автомобили. К синему морю, в прохладные зелёные леса едут весёлые отпускники. Как мы сейчас.