Лаурин поднесла дудочку к губам, таким жестом, как будто собиралась не играть на ней, а пить через нее, как через соломку, пряный солнечный воздух. Звук получился таким же - пряным и солнечным, будто птица в прибрежных камышах пробормотала что–то в забытьи.
- Что, не любишь дядю Фредерика?
- Не–а, - мотнул головой Лукас. - Он то сказки рассказывает, то свистелки мастерит, а у самого глаза, как у лисы.
- Это не свистелка, а тростниковая флейта. Спасибо, Лук. Погоди, я тоже хочу тебе что–то подарить. Вот, - и на ладонь мальчику легла блестящая полупрозрачная рыбка, сплетенная из тонких трубочек.
- Вау! Сама сделала? Из чего это?
- Из капельницы, - застенчиво ответила девочка. - У меня таких штук много, вот и плету из них.
- Откуда они у тебя?
Лаурин снова вздохнула и, переложив удочку в левую руку, правую повернула тыльной стороной вверх и показала Лукасу. Голубая веточка сосудов вся была усеяна багровыми точками и вздулась огромным синяком.
- Меня кололи, вливали всякие лекарства, от которых тошнит и волосы выпадают. Я болела сильно. Такая слабая стала и такая чудная. Мне года в три медвежонка резинового подарили. Я ему сразу нос откусила - ну, потому что маленькая была - а потом очень его боялась. Как увижу - так сразу пугаюсь и плачу. Так вот, я после операции стала похожа на того медвежонка. Да еще и голова лысая, как колено. Вставать совсем не могла, и от каждого глотка воды рвало. А здесь поправилась и волосы опять отросли. Только синяки остались от капельницы. И еще… ты ведь, наверное, знаешь, как тут у нас все устроено?
- Нет, а как?
- А так, что если ты, например, разбился, то тебе всюду самолеты видятся, хотя другие их совсем не замечают. Если собака загрызла, то всюду встречаешь собак. А если утонул, то дом твой стоит на низком берегу, и река все время разливается и его затопляет. Что тебя убило, то за тобой и ходит, как цыпленок за наседкой. Понятно?
- Ага, - почесал в затылке Лукас. - А почему так?
- Никто не знает, почему. Ханс Хоффман считает, что это как бы напоминание, что мы мертвые. Ну, чтобы не впадали в иллюзии. А соседка моя говорит, что это карма.
- Карма? - Лукас нахмурился и сдвинул брови - отчего они и вправду сделались похожи на кустики сухой травы - и слегка прищелкнул зубами, словно пытаясь разгрызть непонятное слово. Но то оказалось крепким орешком.
- Ну, страхи всякие и грехи… Так она говорит. Вот и я… ладно бы только капельница, из нее игрушки разные делать можно… а то как взгляну на себя в зеркало - так сразу пугаюсь. Вроде я опять такая стала, как до операции - красивая, но что–то во мне не верит, что я опять такая, и каждый раз мне того мишку безносого показывает.
Эх, зря она это рассказала! Потому что теперь и Лук увидел, как заволоклось мутной пеленой голубое зеркало неба и серебряные пушинки облаков превратились в бурые сгустки тумана. Солнце замерцало и распалось на мириады огненных столбиков - точь–в–точь как те свечи, которые Лук ставил в церкви за упокой бабушкиной души. Лаурин превратилась в искалеченного резинового мишку с золотыми кудряшками света вместо волос.
Но, вместо того чтобы отшатнуться, он крепко взял ее за руку и держал, пока ее глаза не наполнились солнцем.
- Ты самая красивая девочка в мире, честно–честно. Знай это и ничего не бойся, ладно?
Лаурин улыбнулась сквозь слезы, а все вокруг мигнуло и снова сделалось настоящим.
- Я тебе нравлюсь, да?
- Нравишься.
- Очень–очень?
- Очень–очень.
- А мы поженимся, когда вырастем?
- Да ты что! - Лук даже рассмеялся от удивления. - Как мы можем с тобой пожениться, когда ты мертвая, а я живой?
- А вот и не так! - возразила Лаурин. - Если ты здесь, с нами, значит, ты тоже мертвый!
- Я не мертвый, - запротестовал Лук и, опустив руку в карман, хрустнул зашитым в подкладку билетиком. - Я к бабушке приехал. На каникулы.
Бабкино золото
Фредерик фон Мерциг никогда раньше не верил в христианский ад. Если же думал о нем, то представлял себе что угодно: чертей, котел с кипящей смолой, горячие сковородки - но не грядки с морковкой, не бесконечное утро, умытое сладковатым розовым туманом, не чокнутую бабку, грозящую ему с террасы костлявым пальцем. Краски - тяжелые и насмешливые - раздражали глаза. Пот капал с бровей и струился по щекам, как слезы, разъедая кожу. Противно ныла поясница. Каждый день, от зари до зари, Фредерик гнул спину в огороде Элизы Бредов, в то время как его собственный участок зарастал крапивой и лебедой.
Что–то исказилось в сознании фон Мерцига, потому что и прошлое, и настоящее он воспринимал теперь как череду бесконечных унижений. Арест, допросы, суд. Его сегодняшнее жалкое существование. Фредерику чудилось, что весь Тотендорф потешается над ним, тогда как в действительности никого не интересовал ни он сам, ни его позорная - как ему казалось - страсть к фрау Бредов.