Тут в кают-компанию стал подтягиваться народ – командный состав судна. С появлением капитана брат объявил, что я свою работу закончил и экипажу предлагается взглянуть на результат. Нюра со всей доступной ей торжественностью бережно сняла салфетку с картины. Наступила немая сцена… Экипаж, разинув рты, рассматривал предоставленное ему зрелище.
– Да! Так даже я не смогу, – раздался в тишине голос замполита.
Капитан подошёл к картине и поковырял её ногтем мизинца.
– Это ж надо?! Ну прямо как живой! Ну молодец, парень! Заслужил ты и краски, и этюдник. Жалко, что у нас больше другого пейзажа нет!
– Так я это… Я и с натуры могу попробовать, – сказал я.
– Как с натуры? Ты и море умеешь нарисовать?!
– Да он что хочешь вам нарисует. Он с детства хорошо рисовал. Не пойму только – в кого он уродился? – скромно поведал брат.
В течение всего обеда капитан бросал взгляды на пейзаж. Очевидно, и он переживал за успех авантюры, инициатором которой сгоряча оказался, и теперь любовался её положительным исходом.
– Мне надо с тобой кое-что с после обеда обсудить, – сказал капитан брату. – Как там двигатель? Дойдем ли до Эмиратов, или придётся в Калькутте на ремонт становиться? Пойдём к тебе – поговорим.
В апартаментах брата состоялась уже привычная для меня мизансцена с открыванием заветного холодильника.
– В общем, так! – сказал капитан, обращаясь ко мне после всей ставшей уже привычной для меня серии тостов. – Если ты до Эмиратов напишешь ещё пейзажик в кают-компанию – я тебя в Шардже, отпущу в увольнение на берег.
– А документы? – спросил брат.
– Да с этим уладим. Помнишь, в Сингапуре на сутки из-за одного придурка задержались, который дебош в портовом кабаке учинил? Так я его своей властью лишил права сходить на берег, его документы изъял – теперь они у меня. Для арабов все европейцы на одно лицо… С его ксивой он и пойдёт. Пускай парень погуляет – ноги разомнёт, да и экзотику посмотрит. Ему, как художнику, это полезно для расширения кругозора будет.
Я был сражён этим неожиданным и великодушным жестом капитана. К тому же меня ещё никто из посторонних людей не назвал художником!..
Меня охватило ликование от столь высокого признания моих скромных успехов, а более всего – от неожиданно свалившейся перспективы побывать своими ногами за границей, да ещё и в загадочных Арабских Эмиратах. О таком везении я и мечтать не мог!
Морской пейзаж с натуры я расположился писать на самой верхней палубе. За капитанским мостиком над палубой был натянут большой тент, в тени которого я и разместился со ставшим уже моим раскладным этюдником. Вместо натянутого на подрамник грунтованного холста пришлось довольствоваться специально подготовленным грунтованным под живопись картоном, который я заблаговременно заказал ещё в Сингапуре, в комплекте с красками.
Время для своего пейзажа я, в противоположность прошлой картине, выбрал вечернее, тем более что, обогнув Индию, наше судно шло в северо-западном направлении, и мне из-под моего тента по левому борту открывался отличный вид на заходящее за морской горизонт солнце. К тому же место, где я расположился, было не проходное. Сюда редко кто из экипажа поднимался, разве что капитан или его помощник со штурманом – пивка выпить в тенёчке да в уединении. Я уже знал (это мне поведал тот художник – знакомый отца), что пейзаж с натуры надо писать, обязательно находясь в тени, иначе, написанный под ярким солнцем, он потом при обычном освещении окажется тёмным и пасмурным. Как-то, не взяв с собой зонт, я пренебрёг этим правилом и был удивлён метаморфозой моего пленэрного этюда. Полуденный пейзаж, написанный с натуры под ярким солнцем, дома оказался серым и почти дождливым.
Никогда раньше я не видел таких закатов, как те, которые открылись предо мной в тропиках. Небо из-за душных испарений и взвеси мельчайшей песчаной пыли, висящих в воздухе, было мутно-непрозрачным. Даже в полдень можно было спокойно смотреть на солнце, которое пробивалось через эту взвесь мохнатым серо-оранжевым пятном на ещё более жёлто-сером фоне. В небе не было той звенящей синевы, которая столь привычна для наших прохладных дальневосточных мест. И всё это при около пятидесяти градусах жары. К вечеру небо становилось одинаково тёмно-серым и почти сливалось с таким же тёмно-серым цветом воды. И над едва различимой линией между небом и водой висел приплюснутый близостью к горизонту огромный малиново-кровавый эллипс вечернего солнца, медленно погружавшийся за кривизну, скрывающую всю невидимую для нашего глаза часть планеты.
Эта экзотическая особенность колорита местного пейзажа значительно облегчала мою задачу. Я выкрасил фактически одной серой краской весь свой картон, слегка подсветлил границу между небом и водой и, недолго повозившись с подбором цвета, вписал туда сильно подспущенный малиновый воздушный шар солнца. Вспоминая магический эффект прежнего пейзажа, где выписанный передний план придавал законченность всей картине, я и на своём этюде едва заметно наметил легкую рябь волн, которую прописал более чётко по мере приближения к зрителю. Для пущего эффекта волнам переднего плана я добавил немного зеленовато-жёлтого оттенка, чтобы каким-нибудь образом связать мой «шедевр» с картиной из кают-компании, а по самым гребням некоторых волн малиновым цветом нанёс отблески света заходящего солнца.