После моего проступка никто не мог придумать, как меня наказать. Наказали, положим, только легко очень. Учительница велела переставить цветы на окно, а мне пришлось сесть за ту самую парту, которую помнят все наши отцы.
— Ребята, какая это парта? — спросила учительница.
— Старинная! — ответили некоторые.
— Какая?
— Прочная, — ответили остальные.
Учительница засмеялась и ничего не сказала.
„ВИНЦЕК, ТЫ САМ ВИНОВАТ!“
Всё остальное в школе было в порядке. Я исправился и после уроков обычно сидел дома, а на улицу выходил, лишь когда меня посылали в магазин или по воду.
— Гру-гру! — кричали мне вслед мальчишки и девчонки, но я не обращал на них внимания; рассердишься, так они без конца смеяться надо мной будут.
— Гру-гру!
Я шагаю по дороге, словно глухой.
— Винцо!
— Ну?
— Ты, видно, оглох!
— Нет.
— А куда ты идёшь?
— Никуда.
— И тебе не хочется поиграть с нами?
— Нет.
— А что у тебя?
— Где?
— В карманах.
— Не́шточки.
— Не́шточки?
— Ага.
— Что это такое?
— Вон какие вы любопытные!
— Покажи нам!
— Не покажу.
— А вправду это нешточки?
— Вправду.
— Зачем они тебе?
— Я выращиваю дома молодые аэропланы.
— Голубей?
— Аэропланы.
— Самолёты?
— Ага.
— При чём же тут нешточки?
— Вот при том! Чем мне самолёты кормить?
— Гру-гру!
— Вот я вас и разыграл!
— Это мы тебя разыграли!
— Как бы не так!
— Винцек, почему ты меня не подождёшь? — кричит мне кто-то сзади.
Я оглядываюсь.
— Винцек, а какой ты, оказывается, выдумщик, — говорит, догоняя меня, дядюшка Алексин, кларнетист.
— Они надо мной смеются, — отвечаю я.
— Смеются над тобой? Так ведь ты им врёшь!
— Нет, не вру.
— Слышал я.
— Я вру им так, чтоб они об этом догадались.
— Винцек, ты лгун… Послушай! Почему же ты не пошёл с нами в винцентов день?
— Никто меня не звал.
— Винцек, золотой мой, не говори так! Я знаю, что за тобой дядюшка Загрушка лично заходил.
— Меня звали, но Рудо Кемёнеш взял у меня геликон.
— Вот видишь. Ты и меня хотел обмануть. Зачем же обманывать? Всегда правду говорить надо. Если Рудо взял у тебя геликон, ты должен был прийти ко мне или к дядюшке Загрушке, и ты давно уже получил бы другой.
— Какой другой?
— Так ведь у нас два геликона.
— Правда?
— Или ты думаешь, что я попусту болтаю? Раз я говорю, значит, так оно и есть.
— Где же второй?
— До сих пор у меня был, а сейчас у дядюшки Загрушки.
— У вас? Так ведь вы на кларнете играете?
— Есть время — играю и на геликоне, нет — не играю. Мне бы твои-то годы, милый Винцек, я бы показал, что с этой трубой можно сделать!
— А где он сейчас?
— Геликон? Я ведь тебе сказал где. Винцек, ты сам виноват! Вместо того чтобы упражняться, ты с мальчишками зубоскалишь.
— Я не зубоскалю.
— Ну конечно! Слышал я, как вы все смеялись. Беги что есть духу!
— К дядюшке Загрушке?
— Беги знай!
И ОПОМНИТЬСЯ НЕ УСПЕЕШЬ…
И опомниться не успеешь, как весна уже пришла.
В один прекрасный день выходишь на двор и видишь своих соседей на деревьях. Сначала можно подумать, что с ними что-то приключилось, можно подумать, что они в детство впали. Один сосед пилой сучья режет, другой ножницами щёлкает. А-а, теперь всё ясно: деревья расчистить нужно, обрезать. В центре сада куча сухих листьев, бумаг и всякого мусора. Непременно сжигать всё это придётся.
— Дядя Яно, а что вы с листом делаете? — спрашиваю я через забор у соседа слева.
— Что-о? — откликается сосед справа.
Его тоже зовут Яно, и он слышит лучше первого. А тот на ухо туговат.
Я перехожу через двор и завожу разговор с соседом справа.
— Дядя Яно, что вы с сухим листом сделаете?
— Да что-нибудь уж сделаю.
— Сожжёте?
— Ещё чего!
— Что же тогда вы с ним сделаете?
— Отвезу вон туда — к стене.
— К стене?
— Ну да.
— Почему же к стене?
— Годик-другой оставлю их там погнить.
— А потом?
— Что — потом? Потом из них перегной получится.
— А из бумаги тоже?
— Разве может перегной из бумаги получиться?
— Может.
— «Может, может»! Ведь я не думал сказать, что вообще не может получиться. Бумага гниёт дольше, чем трава и листья, вот оно что!