Выбрать главу

И Николас Боткин принимался прокручивать фильмоскопом на киноэкране, поскольку компьютеры и широкоэкранные мониторы ещё только изобретались, собранную им картотеку якобы-шпионов. "Якобы", поскольку не были изобличены. Опыт изобличенных Николаса не интересовал. Он не хотел сеять среди слушателей Алесеевских курсов плевелы...

Примером высшего пилотажа подмены идентификации Боткин считал "подвиг" пекинского резидента в Париже. Китаец, формально считавшийся оперным певцом, завербовал сотрудника французского министерства иностранных дел, выдавая себя за женщину. Француз, тщеславный и болтливый, не сомневался, что имеет потрясающую любовную связь с молодой яванкой.

В отдельную группу Боткин выделял "сумевших" родиться в бывших колониях, например, во французском Индокитае или британской Африке. Поди проверь в наши дни тогдашние да ещё тамошние метрики... Особенно урожайными на искусственные идентификации считаются 50-е и 60-е годы, когда новые государства объявлялись десятками. Боткин не мог, конечно, предвидеть совсем уж безграничных возможностей, которые откроются в этом плане после развала горбачевского имперского хозяйства. Но, слушая его в шестьдесят втором году, я тихо радовался, что обрел второе "железное" имя в Легионе именно в Индокитае. Сыпучая масса мелочей, которой бы меня могли засыпать, просто-напросто не существовала. Мои французские и последние российские документы - подлинны, то есть, пользуясь боткинской терминологией, моя общественная идентификация безупречна. А следы к Николаю Шемякину, моему отцу, утонули в трясине вместе с исчезнувшим под аэродромной бетонкой кладбищем возле Манилы, и я один знаю, где находится церковная книга, в которую православный батюшка из австралийских аборигенов занес дату отпевания.

Тогда же, на Алексеевских курсах, я принял решение сделать вторую ходку в войско для иностранцев, согласных умирать за Францию. Ради второго искусственного имени.

Которое, как и первое, называл мне теперь в своем рабочем кабинете подполковник Ибраев, к которому меня отконвоировали прямиком с прогулочного психодрома.

- Под каким же будем умирать, Фима? - спросил он. - Судить вас будут, я думаю, в городе Усть-Каменогорске, судей там подберем из "колобков", из русских, как их тут злые языки величают, коллаборационистов. Это, знаете ли, сознательные приверженцы межнационального согласия, являющегося основой государственного строя их новой независимой и любимой родины... Это придаст приговору о пожизненном заключении за преступления, в которых вы чистосердечно признались, плюс шпионаж, оттенок... как бы поточнее сказать... ну, интернациональной беспристрастности и даже некоторой естественности. Вы ведь своими преступлениями бросаете тень на этих... э-э-э... русскоговорящих. Так под каким же именем, Фима, желаете идти под суд и, стало быть, умереть?

Господи, подумал я, кто меня предал? Кто меня предает и предает в Москве?

Ибраев потянулся через стол и протянул компьютерную распечатку. Я пробежал глазами перечисление своих азиатских похождений, включая работу в Бангкоке, вплоть до переезда в Россию.

Последующего в моем авантюрном куррикулум-вите, однако, не значилось. Ни участия в сингапурской операции по вызволению миллионов московского холдинга "Евразия", ни эстонских приключений вокруг отделения петербургской компании "Балтпродинвест" и таллинского "Экзобанка", да и остального всего, чем приходилось заниматься потом в Смоленске или Махачкале, слава Богу...

Объективка, как называет такие бумажки Шлайн, фокусировала мое азиатское, прежде всего, бангкокское прошлое, о котором в России детально мог знать один Ефим. Другого источника у Ибраева не могло быть!

- Пораскиньте умом, время у нас в избытке, подумайте над вариантами вашего... э-э-э... судьбоносного решения, - поощрил раздумья Ибраев. Смерть в тюрьме приходит рано. Она и в обычных-то условиях невеста несовершеннолетняя, и лучше подождать, как говорится, с таким браком. А? Согласитесь?

- Соглашаюсь, - сказал я.

- Итак, Василий Николаевич Шемякин, он же капрал Базиль Моску, он же Риан д'Этурно, он же Ефим Шлайн, он же...

- Пожалуйста, подполковник, - попросил я. - Переходите к делу.

Морщины в уголках ибраевских глаз свидетельствовали, что он улыбнулся.

- Не знаю достоверно, за какими-такими сведениями или по каким-таким делам вы пожаловали к нам, но, определенно, с ними не помогу. Не имею права, да и не захочу. Даже помешаю. И не стоит торговаться на этот счет. А вот вернуть свободу - да, этому я смогу посодействовать.

Два предложения за один день в тюрьме, подумал я. Вот где жизнь поистине несется вперед! Заключенный набивается помочь в деле. Тюремщик обрести свободу. Ну, а им-то какая выгода? И я спросил, сожалея, что не успел задать такой же вопрос Олигарху:

- Что взамен, подполковник?

Глава шестая

Корова и лошадь

1

Мои часы мне все-таки вернули. "Раймон Вэйл" показывали десять восемнадцать вечера и дату 31 января 2000 года, понедельник, когда я спускался с крыльца приемной КНБ на свободу под сухим снегом, сыпавшимся сверху. Но метели не было. Искрящиеся под лампионами кристаллики сдувало с крыши шквалистым ветром. Он обжигал лицо и я, развернувшись к непогоде спиной, выбрал подветренное направление.

Ах, какое, оказывается, удовольствие неторопливо переставлять ноги в войлочных пенсионерских ботинках-ботах по жесткому и хрустящему, словно толченый камень, снегу, не чувствуя между лопаток кончик резиновой дубинки, да ещё брести куда глаза глядят в ночном незнакомом городе! С документами и деньгами в кармане, предвкушая стакан коньяка, кусок хорошего мяса и свежую теплую постель в просторной комнате, ключ от которой торчит с внутренней стороны двери...

Ветер вынес меня к театральному зданию в стиле российской провинции колонны, портик и все остальное. Я поглазел на анонс спектаклей, половина которых оказалась казахскими, а половина - французскими - Ануй, Камю и ещё кто-то в переводе на русский. Я не собирался в театр, просто смаковал одну из возможностей полученной свободы. Затем набрел на двух гранитных красноармейцев с винтовками, взятыми на ремень. Праздно подумал: граненые штыки тоже вытесывали из монолита? За сотню шагов дальше по черному небу бежали веселые огоньки длиннющих световых гирлянд, наверное, над крышей мощнейшего увеселительного заведения, переоборудованного из дворца целинников.

Я прибавил шагу. Вот что мне необходимо на данный момент! Какой-нибудь "Лас-Вегас", или "Эдельвейс", или "Монте-Карло", или нечто подобное. Перевести дух в цивилизованном амбьянсе, совсем уж свободном, в том числе и от добродетелей, на полпути к гостинице "Турист" на проспекте Республики, где Ибраев предписал мне постой до утра.

Кто бы мог подумать! Цветовыми атрибутами дворца-комбината для игровых автоматов и стриптизных "ночных коробок" украсили, оказывается, знакомый "Доллар", здание министерства экономики. Неизвестно по какой причине на фронтоне горела гигантская неоновая цифра "2033". А я-то предвидел, что это название ресторана. В Сайгоне, помнится, варили дрянное пивцо марки "33"...

Ветер с особенным остервенением свирепствовал вокруг "Доллара".

По его внутренним коридорам мне предстояло прогуляться послезавтра. Согласно рекомендации, назовем это так, подполковника Ибраева.

И вспомнив про это, я утратил благодушие.

Первого же попавшегося прохожего я остановил, повинуясь скорее инстинкту, чем расчету. Попахивавший водочкой гражданин на вопрос о гостинице "Турист" вызвался составить кампанию, я не возражал и, когда направление в нашем движении обозначилось, сказал ему, что передумал допивать и пойду домой. Пока гражданин преодолевал деланное недоумение, я обошел переулком место нашего безвременного расставания и прибавил ходу к предписанной ночлежке. Видимо, мне подложили "бревно", чтобы я, как говорится, споткнувшись об него, сообразил, что выгребаю не совсем туда, куда приказано.

Мороз прохватывал не на шутку. Он и гнал меня. Носа я почти не чувствовал, щеки щипало, хотя тесемки паршивой ушаночки я завязал под подбородком ещё у театра.

Мне либо казалось, что я оборвал хвост, либо, заледенев в промороженной Астане, я утратил навык отрыва.