Из двенадцати стандартных способов "ускользания от контроля", то есть обрыва хвоста, типа "петляние в многолюдных местах" или "изменение внешнего облика в периоды обоснованного отсутствия (например, в туалете)", мне бы сейчас подошел уже испытанный в Алматы. Называется он, если и дальше пользоваться шершавым языком инструкций, "явной агрессией по отношению к выявленному наблюдателю с перспективой разжигания скандала". Побыть трамвайным хамом - тоже психотерапия. Этот город-пустыня, полярный холод, наждачный ветер, вернувшаяся усталость, зудящая боль в ребрах, дурацкие деревья с поющими на морозе лампочками расцвечивания вдоль проспекта без людей и машин - раздражало все. Удовольствие от свободы сменила тревога из-за цены, по которой взял её напрокат.
Но об этом не хотелось думать.
Я нуждался в отдыхе. Заслуженном, мне казалось. Начинался одиннадцатый день этой усложнявшейся и усложнявшейся командировки при отсутствии связи с центром, в данном случае - Ефимом Шлайном.
Ефим постоянно меня предает, подумал я. В Эстонии, в Смоленске, в Сингапуре, в Махачкале, теперь в этом жутком зимнем Казахстане, всюду. Предает и, ехидствуя, наблюдает, как я выбираюсь из дерьма, в которое он меня зашвырнул по неизвестным мне собственным расчетам. Будь я на правительственной службе, он не позволил бы себе, да и ему не позволили бы обращаться подобным образом с агентом, которого он курирует.
Злопыхательствуя подобным образом, я вбежал по крутой лестнице к дверям гостиницы "Турист". Вполнакала освещенные окна здания истаивали в сером пару, поднимавшемся от асфальта, под которым, скорее всего, прорвало тепловодную трубу. И, уже толкая тяжелую створку литого стекла, увидел своих опекунов. Они медленно выезжали в вазовской "шестерке", приникнув лицами к ветровому стеклу и озираясь в парной завесе, на освещенную площадку перед гостиницей. Тащились за мной с выключенными фарами. Сидели в тепле и держали дистанцию. В пустом городе на улицах, спрямленных по линейке, работа для ребенка... Парочку составляли казах, сидевший за рулем, и русачок, косивший в роли "бревна" под общительного корефана. Это вернуло самоуважение.
Черт с ним, со Шлайном, приказал я себе. Считай, что уже подал жалобу по команде, и забудь.
Номер выдали на восьмом этаже и, как уважительно оповестила наивная администраторша, из резерва министерства внутренних дел.
Не поднимаясь в комнату, я отправился в ресторан. Путь к общепитовской точке, к полуночи расшумевшейся так, что и гостиничный вестибюль казался дискотекой, лежал через бар. Закрыв за собой железную дверь, я оказался на холодном лестничном пролете, изломом переходившим в следующий марш. На площадке излома дребезжали, резонируя от ухающей сверху музыки, витражи в алюминиевой раме. Раму в бетонной стене держали зажимы на барашках. За витражами просматривался паркинг для клиентов ресторана. В силу профессионального кретинизма явилась мыслишка: "А что если..."
Действительно, пасущая меня парочка, приметив направление моей тяги, наверняка поднимается в ресторан со стороны главного входа, с улицы. Навстречу мне. А я тем временем выворачиваю легко поддающиеся под пальцами барашки и... Можно будет и "шестерочку" их попользовать. Разучились, наверное, дверцы-то машины запирать, а соединить контактики запуска без ключа зажигания - задачка для решения на пальцах. И покатит Бэзил Шемякин, или как там его, по казахстанским просторам бывшей родины чудесной до любой границы одну тысячу километров за другой. Сибирь-матушка, тоже, кажется, неподалеку...
Подарок судьбы, как говорится.
В конце второго марша нашелся у неё и второй не менее щедрый.
Перед ресторанной дверью со стены выпирал распределительный электроящик с полуоткрытой дверцей. Без замка. За ней оказались два десятка тумблеров над плашками, на которых значилось: "Боковая люстра", "Центральный вентилятор", "Основная люстра", "Подсветка сцены" и так далее до самого интересного - "Все люстры". Скажем, я их тушу, что будет в зале?
Я легонько тронул самый интересный тумблер. Только тронул. И прикрыл дверцу поплотнее, до хруста защелки.
Официант разговаривал со мной так, будто я обратился к нему на улице. Выяснилось, что он первый день на службе. Телился он неимоверно, но оливье, второй за день стейк, коньяк марки "Казахстан", лавашная лепешка, да и кофе, даже налитый в стакан с подстаканником, оказались на уровне. Чаевых я не пожалел, и малый не знал, что сказать.
Остались, я думаю, довольны мною и "хвостики". Рассиживался я больше часа, и, изображая клиентов, они отъелись за казенный счет дня на три впрок. А основание для утверждения Ибраевым их расходов я готовился обеспечить.
В Москве, принимая трехчасовую разницу во времени, Шлайн уже спал дома. Пора было ему звонить.
Телефонный аппарат стоял на стойке, под рукой кассира, пересчитывавшего пачку купюр по пятьсот тенге. Я вальяжно подошел и положил поверх пачки ещё четыре таких же. До этого малый, конечно, доложил, что невзрачный пиджачишко и штанцы с люстриновой ниткой прикрывают почти олигархическую плоть, и кассир без колебания дал добро на набор московского номера. В своем углу зала "хвостики" встрепенулись удовлетворенно. Будет о чем доносить. Не зря высиживали. Я видел, как они велели официанту принести ещё и пачку "Мальборо".
Аппарат Ефима стоял на автоответчике. Шлайн попросил "после сигнала оставить послание". Он уехал из Москвы. Если бы нет, говорилось - "оставить сообщение".
- Все прекрасно в этом прекраснейшем из миров, - сказал я кассиру. Спасибо, ваше денежное степенство... Дома телефон молчит. Даже ночью. Жена ушла к другому. Или с другим и не снимает трубку.
- Обзаведетесь новой, невест навалом, - утешил вежливый философ и спросил вдогон: - А ваши деньги?
Я помахал рукой. Мол, жизнь и так практически не сложилась, незачем опошлять её закат беспокойством о презренном металле.
Спускаясь в вестибюль гостиницы я опять соблазнился, опробовал на витражной рамке, сквозь которую нещадно дуло, угловой барашек. Скручивался легко. И боком в проем витража я бы прошел. Вниз лететь метра два, при этом в снежную кучу, собранную как раз внизу.
Вызванный лифт привез растерзанного здоровяка с невероятной пестроты бутылкой итальянского шампанского. Галстук с резиновой удавкой торчал из кармана сорочки.
- Вы её не видели? Где она? Разве не с вами? - спросил он.
- Нет, - сказал я. - Это уже первый этаж. Я никого не видел...
- А моих ботинок?
Обувки на нем действительно не имелось.
- И пиджака тоже, - сказал я.
- Блин и твою мать, блин и твою мать... Тогда пусть отдаст кошелек и документы! Скажи ей, чтобы отдала... тут же! Так и передай, понял! Дрянь какая... Путается со всяким дерьмом... Позорит при всех! Передай мой приказ: немедленно ко мне... А твою поганую рожу я видеть не могу!
Я сделал шажок в сторону, и вслед за кулачищем, нацеленным мне в челюсть, ревнивец вылетел в вестибюль из кабины. Падая, он не порезался об осколки своей бутылки, и я с чистой совестью вдавил кнопку "8". Лифт оказался немецким, шел бесшумно и плавно. Оставалось предвкушать неторопливый душ и глубокий сон.
- Вам ничего не нужно в номер? - спросила дежурная, в столик которой я уперся, выйдя из лифта. - Если понадобится, скажите. Я не сплю долго. Так что пожалуйста...
- Нет, спасибо... Знаете, один... переутомившийся человек гоняет лифт в поисках документов, денег и жены, своей, конечно. Он не в себе, мне кажется, - продал я бродячего скандалиста от обиды за незаслуженное покушение. - С ним ничего не случится?
Дежурная встала из-за столика и подергала висячий замок на финском холодильнике со стеклянной дверцей, за которой стояли бутылки с водкой, коньяком и пивом.
- С пьяницами ничего не случается, - объявила она назидательно. - И никогда! Вчера степняки с элеватора свадьбу играли в ресторане... никак не угомонятся, бродят по номерам друг к дружке... Допивают. А вы не из этих, хлеботорговцев? Какой-то и к вам пришел, с бутылкой, сидит, ждет, глаза, наверное, уже налил... Вы уж извините. Они ведь слов не понимают... Я и не останавливала.