В Лихтенштейне, куда перекачивались "левые" миллионы из Казахстана, в банках не существуют ограничения на обналичивание денег. Чтобы желаемые суммы добирались в это княжество, необходимо контролировать банк, который бы оформлял соответствующие трансакции. Может ли в странах, появившихся после распада империи, хотя бы один банк существовать вне контроля организованной преступности? Теоретически, считает Шлайн, может. Практически же нет. Да и не нужно такое теперь, вредно...
Из документов, которые я переснимал, это и явствовало.
Я ухмыльнулся. Полковник Шлайн отправил меня в Казахстан лаборантом собирать фактуру для его диссертации на соискание генеральского звания...
О генералах, кстати говоря, и шла речь.
Некий в рамках государственной внешнеторговой компании "Улан" заключил с министерством народных вооружений Северной Кореи контракт на поставку из Казахстана 24 зенитных установок образца 50-х годов. Установки снимались с вооружения для утилизации, считались списанными, и платежи, таким образом, совершались по ним дважды: на утилизацию из бюджета и покупателями по контракту. Банковские перекаты вырученных денег до границы и дальше, наверное, и отражались в "простыне", на которую пришлись три кадра. Еще три ушли на такую же по поводу 33 старых МИГов, отправленных в том же, что и зенитки, направлении. Потом шел документ, касавшийся отслеживания перемещения "грузов". Он имел шапку второго департамента Комитета национальной безопасности Казахстана, то есть контрразведки. Ибраевского департамента...
Менты валили контрразведчиков, повязанных с армейским воровством.
Менты валили и нефтяных олигархов. "Простыня" номер три касалась банковских "откатных" операций, которыми как раз и интересовался завидно устроившийся в Париже агент Вольдемар...
Материалы выдавались Шлайну с солидным довеском.
Механизм прокручивания пленки, я почувствовал, рванул перфорацию и заел. Не отработанными оставались два документа. Я побоялся рисковать ради них уже отснятыми. Просто не мог заставить себя потушить торшер и открыть камеру, чтобы поправить сбой механизма. И правильно сделал. Просторный кабинет вдруг осветила потолочная люстра. Воздетая с дивана в углу длинная рука снова выключила и опять включила свет. Словно подавала сигнал кому-то, кто наблюдал с улицы за окнами.
- Закончили? - спросил, поднимаясь с ложа, взлохмаченный полковник Жибеков.
2
- Так точно, - ответил я и накрыл два необработанных листка томом БСЭ.
Мои швейцарские "Раймон Вэйл" показывали ровно шесть вечера. Действительно, игра со светом походила на сигнал, поданный в условленное время и из условленного окна. В кабинете имелось только одно. Длинное и высокое, затянутое тюлем. Штофные шторы оставались раздвинутыми.
Полковник, прищурившись от яркого света, наклонив массивную голову и нагнав складок на подзобок, смотрел на мои ботинки.
- Как на ходу, ловкие? - спросил он простовато. - В них хоть на танцы-шманцы-прижиманцы, хоть в контору, хоть в наряд... Ладно... Не смущайтесь, Шемякин. Мне - велики, я не в обиде...
Он с подвывом зевнул, крякнул, выгнув спину, застегнул крючок и подтянул молнию на ширинке, вставил ремень в пряжку. Вдел ноги в шлепанцы с помпоном, наклонился, показав широченную спину с горошинами позвоночника, выпиравшими под сорочкой, и вытянул между ног диванный ящик.
- "Зенит" заедает часто, - сообщил он мне запоздало. - Вот раньше камеры выпускали, так камеры... Возьмите, дарю!
Подобие довоенной немецкой "лейки" взмыло в воздух, и я едва успел поймать его. "ФЭД № 53307 Трудкоммуна НКВД-УССР им. Ф.Э. Дзержинского, Харьков" - прочитал я на потертой крышке камеры. Вот где, может, и обретались отлетевшие от вырубленного шемякинского леса малолетние щепки, мои двоюродные, или какие там, братья. Кто знает?
- Мой отец работал в колонии этой... Чекист не чета вашему дружку Ибраеву... Говорят, он вас опять отделал? Это вам в утешение. Берите!
Я машинально снял и надел крышку объектива, потом повернул запорную скобу на донной крышке антикварного "ФЭДа". Она отвалилась в мою ладонь, потянув за собой приклеившуюся белым налетом окисления древнюю кассету с пленкой, забытую, видимо, в камере сто лет назад ещё славным Жибековым-старшим.
- Простите, полковник, - сказал я. - Вы правы... "Зенит" этот заело, рвет перфорацию при подаче пленки. И перемотать назад в кассету из приемного отделения не удается. Могу я попросить выключить люстру, чтобы открыть камеру и перемотать отснятые кадры назад в кассету вручную?
Снова поднялась рука, свет погас.
Я сунул два не отснятых документа между страниц ближайшего на ощупь тома БСЭ. Затем перемотал в "Зените" пленку назад в кассету, вытащил её и сунул в карман. Теперь наступила очередь "ФЭДа". Я отлепил от него древнюю кассету и переставил её в "Зенит". Кассету же с отснятыми документами вдавил в "ФЭД".
- Можно включать, - сказал я Жибекову.
- Сейчас, минутку, - ответил он мне почти в ухо.
Господи, я не слышал, как он подошел в своих ковровых шлепанцах. Увидел или не увидел мои манипуляции в темноте?
Том БСЭ, между страниц которого я запихнул два подлинника, назывался "двадцать третий". И теперь, когда Жибеков включил электричество, было видно, что уложились оба листка удачно, края не высовывались.
Я протянул "Зенит" Жибекову и сказал:
- Товарищ полковник, пленка с отснятыми документами в камере. Возвращение в Москву в ближайшие дни мне явно не предстоит. У вас пленка будет сохраннее, верно? Прошу вас взять... Вторая просьба - не проявлять, ни в коем случае. Вообще для перестраховки лучше пленку совсем не вынимать, пусть остается в камере. Чувствительность у неё слабая, а выдержку пришлось делать короткой, понадобится особый процесс, чтобы при проявке негативы получились терпимого качества...
- Договорились, - сказал Жибеков. - Мудро.
Он взял "Зенит" и, вернувшись к дивану, сунул камеру в его выдвижной ящик внизу.
- А "ФЭД" взять не могу, - сказал я. - Нехорошо получается. Юбилей у вас, а подарок - мне...
- Да ладно уж... Берите, берите, говорю. Уже подарил. Жибеков назад дары не берет... И не возвращает тоже!
Полковник не разглядел моих манипуляций в темноте, слава Богу...
- Разрешите идти, товарищ полковник? - спросил я.
- Да не торопитесь вы... Вам сколько лет?
Я сказал.
- И все трудитесь на этом поприще?
Я ждал, когда он меня отпустит.
- Ляззат к вам не равнодушна, я вижу...
Ему хотелось почесать язык? Или он ищет подходы? Зачем тогда? Дело-то, за которым меня привели, сделано. Я молчал. А что говорить? Но я сказал:
- С вашего разрешения я пойду. Вас гости ждут, а мне пора.
- Ну, как желаете, Шемякин... Я вас провожу.
В диванной, куда мы вышли, Жибеков, едва я передал стопку документов Мэтью, скомандовал ему и Олегу:
- Кыш оба! Мое явление не через час, а через два...
Я видел, как документы вдвинулись в конверт "Булаевский элеватор". Без пересчета. Выходили Матье и Олег, вежливо прихватив свои стаканы. Бутылка "Джонни Уокера" с черной этикеткой, лед в мельхиоровой лоханке, графин с водой и несколько стопок вверх донышками на крахмальной салфетке остались на столике перед пестрым диваном.
Не спрашивая, Жибеков разлил по стопкам неразбавленного. Я не знал, могу ли его поздравить с пятидесятым днем рождения, впрочем, и желания такого не испытывал, и, едва дождавшись, когда полковник тронет свою стопку, заглотнул виски. Из-под лестницы раздался веселый рев.
- Тосты говорят, - сказал Жибеков, вытягивая в мою сторону графин, и, приметив мое отрицательное мотание подбородком, добавил: - Правильно, я тоже не запиваю...
Я выжидал.
- Моя жена верховодит внизу. Принимает поздравления. Формально мне нездоровится, я выйду попозже... Все здесь на ней держится. Охо-хо-хо-хохонюшки, трудно жить Афонюшке... Есть женщины в русских селеньях, - процитировал Некрасова полковник с видимой гордостью за мадам. - Принесли подарки, купленные на мои деньги, и под выпивку и яства, купленные на мои деньги тоже, будут говорить лицемерные слова, чтобы я не лишал их денег... Моей дорогуше приходится отдуваться в этой ораве за меня... Впрочем, она любит принимать гостей... Дает мне свободу праздновать с рассвета...