- А как это звучит по-нашему? - спросила Наташа, и на этом с английским было покончено.
Из Джакарты мы улетели не в Бангкок, как велела мама, а на остров Бали, откуда через неделю отправили по факсу один и тот же текст на бланке гостиницы "Бали Хайятт" в Бангкок и Веллингтон: "Позаботьтесь о приглашении православного священника и свидетелей для обряда венчания..."
Такие вот воспоминания приходят, когда просыпаешься в два часа дня в гостиничной постели с нелучшими перспективами на будущее и уткнувшись носом в похожие на фасолины позвонки чужой жены, на которую муж, сев в тюрьму, одел позолоченый "пояс верности".
Потянувшись к телефонному аппарату на тумбочке, я невольно посмотрел на кресло: лежит ли "бергамский замок"? Лежал, и это означало, что Иван Иванович Олигархов, возможно, даже этим вечером переместится из камеры на улице Кенесары либо в дом Ибраева, либо в свою квартиру в "Титанике" на короткую побывку. Зачем бы это?
Ляззат потянулась, я почувствовал, как напряглось её тело, рывком повернулась и сдавила меня борцовским "замком".
- Уроню телефон, - сказал я.
- Роняй...
- Грех случится.
- Много раз уже. Почему не опять?
- Мне позвонить нужно.
- Звони, кто тебе мешает?
Возле телефона лежали две вещи: пистолетик ПСМ и карманного формата книжка в твердом переплете.
Подумать только, Ляззат минувшей ночью явилась с подарком. Книжка называлась "Аль-Фараби. Социально-этические трактаты".
Я мягко вывинтился из "замка", дотянулся до томика и, открыв наугад, прочел вслух:
- Некоторые считают достойным настоящего мужчины и проявлением могущества беспрерывные войны и боевые потехи, обжорство, празднества, совокупления и пустопорожнее присутствие всюду, где собираются подобные. От пресыщения слагают стихи и заставляют их слушать, выставляясь многомудрыми...
- Философ дал тебе в глаз, Бэзил, - сказала Ляззат.
- И за такие тексты его чалму увековечивают на банкнотах?
- В двести, пятьсот и тысячу тенге. Скоро появятся пятитысячные. Тоже с его чалмой.
- Плохи дела у вашего казначейства, - сказал я.
- Что значит - плохи? Пятитысячная равна тридцати пяти долларам... Сори и сори крупными деньжатами.
Я хохотнул.
- Что тут смешного? Страна богатеет!
- Деточка, твоя родная республика перестала печатать символы национальной кредитоспособности в Лондоне. Теперь они втихаря изготавливаются в Алматы на бывшем филиале типографии бывшего союзного Госзнака... Приходится экономить, а потому использовать одну и ту же матрицу с чалмой Аль-Фараби, меняя цвет да цифирь...
- Господи, и откуда ты это узнаешь?
Ну, вот, подумал я, решение и пришло. И сказал:
- От своего друга. Олега Притулина. Мы здорово вчера кутнули. Кантовались по городу, где открыто... Под утро завтракать в ресторан он не пошел. Сказал, что придавит пару часов до работы. А я попросил подавальщика позвонить тебе... Олег чудный парень, как ты думаешь? И, кажется, живет в этой же гостинице... Дочь его, как ее... Мила... уж точно. Я Олега едва отговорил идти бить какого-то типа, который с ней сожительствует, что-то в этом роде... Не позвать ли нам их вечером?
- Ты Олегу собираешься звонить?
- И ему...
- Он в конторе должен сидеть сейчас.
- Туда и позвоню.
- Он телефон тебе дал?
- Он мне дал все, что я попросил... Но первый звонок в Москву. Родне, как говорится.
Шлайн поднял трубку после третьего сигнала вызова.
- Отправка? - спросил я.
- Да, состоялась, - сказал он. - Вчера. Отец забрал Наташу и все, что ты считал нужным отправить с ней... Я проследил, прошел с ними внутрь самолета. Рейс "Люфтганзы", через Франкфурт. Как сам?
В задумчивости я пробарабанил пальцами трижды, сделал паузу и ещё дважды по трубке.
- По плану, - сказал я.
Вопрос "Как сам?" и ответ "По плану" с тройной и двойной дробью означали: "Вылетишь во Франкфурт и сам?" - "Смогу на третий день, через город со вторым условным кодом". Второй условный код после первого, Алматы, относился к Ташкенту.
- Там на полпути и встретимся, - распорядился Ефим.
Я положил трубку, и Ляззат сказала:
- Нехорошо врать начальству. Совсем не по плану. Ты проспал деловой визит в министерство экономики... Отобедать в кафе "Ностальгия" тебе тоже не судьба. Но в бар "Шале" попадешь, ручаюсь... Никакого Олега, никакой Милки с хахалиной!
- Уполномочена пасти и на сегодня?
- И не только здесь... Я в Бангкок полечу.
- Переводчицей?
- Английский у меня примитивный. Будешь мне переводить...
Она не шутила.
Ибраев сошел с ума, подумал я. Если бы прибил в третий раз или во второй подвесил на дыбу, и то к нему меньше было бы претензий. Впрочем, и такая перспектива меня устраивала. Все равно козыри были у меня на руках, поскольку Шлайн все, что требовалось от него, в Москве сделал.
- Почему меня не предупредили? - спросил я.
- Я проболталась, - сказала Ляззат. Она снова взяла меня в "замок".
- Зачем?
- Ты не рад?
- Это работа, - сказал я. - Если посылают довесок для контроля, подошел бы Притулин.
- У Притулина своя кампания, у меня своя. Моя сильнее, поэтому довеском меня назначат.
Я во второй раз за время нашего знакомства подумал, как славно было бы путешествовать с Ляззат. Любовницей и дочерью. Она сильная, и на неё я бы действительно положился.
Но все это в ней - ложь. Ее ложь. И в постели ложь? Про постель, приходилось признаться, так я не думал. Давал слабину. И тут услышал:
- Фима, я, наверное, люблю тебя.
Слава Богу, она обращалась к выдуманному в Москве чучелу, а не ко мне.
- Я не Фима, - ответил я. - Только его оболочка, мои душевные качества...
- Мои такие же. Забудем про них, - сказала Ляззат.
Во второй раз мы проснулись почти в сумерках. Для кого-то минул рабочий день. Нас никто не побеспокил. Ни Ибраев, ни Жибеков. Натура человеческая, говорил Конфуций, в основе своей благородна.
Я зажег лампу на тумбочке и поднес к глазам надтреснутый циферблат "Раймон Вэйл". До похода в бар "Шале" оставалась уйма времени.
Интересно: увяжется ли за мной Ляззат?
Она щурилась на свет лампы, положив подбородок на мое плечо.
Номера своего личного телефона в конторе Притулин мне не давал, конечно. Посторонние в подобные службы звонят через центральный входной и контролируемый телефон.
Интересно: когда Ляззат донесет за эту оплошность на Притулина? И кому?
- Пожалуй, встану наконец-то, - сказала она. - Это ужас, что мы творим... Ты не почистишь мою пушчонку, пока я поплещюсь в ванной и потом прогуляюсь немного?
2
Иногда мой космополитизм мне же внушает отвращение.
Приемы разборки-сборки оружия, конечно, общие что в Далласе, что в Сызрани: магазин в руке, патроны россыпью на столе - это в начале; части и механизмы пистолета разложены на столе - это в конце. А в промежутке остальное: отделяем рукоятку от рамки, шомполом выталкиваем стопор, отпускаем защелку, ну и так далее... Вот здесь-то и подстерегает ощущение давным-давно пройденного когда-то и в какой-то стране.
Ляззатовский пистолетик относился к разряду "карманных, жилетных и дамских". С "изнанки" я видел его и в первый, и как бы в сотый раз. Он повторял в деталях "Вальтер-9А", "Браунинг-бэби", "Маузер ВТП", "Беретту-М-318", "Джуниор Кольт", "Намбу бэби", в этом духе. В России, если знаешь соответствующую западную и японскую технику, легко приноравливаешься к местной, хотя поначалу инстинктивно ждешь "встречи с иероглифами". Работа копировален, по заказу которых московские спецконторы десятилетиями снимали пенки по белу свету, достойна восхищения, несмотря на промышленные исполнительские заусенцы.
Я старательно переносил это чувство на доверенный мне Ляззат уход за ПСМ, когда в двери хрустнул поворот ключа и в узковатый номер торжественно втиснулся подполковник Ибраев в роскошной итальянской дубленке. Высокую пыжиковую ушанку он ловко забросил на абажур настольной лампы. Наверное, его предки ещё ловчее орудовали в заволжских степях арканами... Увидев, чем я занят, поцокал языком, изображая недоумение.