Георг Зиммель позже говорил о «несравненной личностной черте философии Канта», которую он видел в «ее уникально безличной природе». Кант был «концептуальным калекой», его мышление было «историей головы (Kopf)», а не реальной личности[48]. Так, когда Арсений Гулыга, как Гейне и многие другие до него, утверждает сегодня, что «у Канта нет иной биографии, кроме истории его учения»[49], он присоединяется к хору голосов, восходящих к романтикам. Если Гулыга и Гейне правы, то Кант составляет исключение из утверждения Ницше, что «до сих пор всякая великая философия [была] самоисповедью ее творца, чем-то вроде mémoires, написанных им помимо воли и незаметно для самого себя»[50]. Ницше следовало бы сделать для Канта исключение. Поскольку у Канта не было жизни, он не мог и написать мемуаров.
Кант, с этой точки зрения, ушел даже дальше Декарта, которого, согласно популярной в XVIII веке истории, всегда сопровождала в путешествиях «механическая кукла в полный рост, которую… он сам сконструировал, „чтобы показать, что животные – всего лишь машины и не имеют души.“ Декарт и кукла были, очевидно, неразлучны, и говорят, что он спал, уложив ее в сундук рядом с собой»[51]. Канту, кажется, действительно удалось самому превратиться в машину.
Существует по крайней мере одно недавнее психоаналитическое исследование, где ставится цель поднять серьезные вопросы о философии Канта. Оно основано на рассказах Боровского, Яхмана и Васянского. Хартмут и Гернот Бёме утверждают, что «ложная невинность биографии Канта и ее идеализация в равной степени являются симптомами того типа мышления, которое овладело его жизнью и которое стало изображаться как безобидное»[52]. Братья Бёме утверждают, что ни жизнь Канта, ни его мысли не были безобидными или невинными. Его мышление характеризовалось насильственными структурами, подавленными страхами, тревогой и стратегиями подавления. Они объявляют эти особенности его мышления последствиями деформированной, «механизированной» жизни. Хотя Бёме убедительно аргументировали свою точку зрения, пусть и не всегда на основе фактов, они, вероятно, ошибаются. Жизнь Канта, которую они «анализируют», принадлежит не Канту, она выдумана другими. Если их точка зрения и имеет какую-либо ценность – а я в этом не вполне уверен – то ценность ее заключается больше в разъяснении сил, оказывавших воздействие на жизни Боровского, Яхмана и Васянского, чем в описании сил, игравших роль в жизни самого Канта. Мне бы хотелось показать, что разница тут принципиальна[53]. Попытка братьев Бёме сделать Канта интереснее кажется мне неудачной. Какой бы ни была его жизнь, это вовсе не хороший пример «структур рациональности», характеризующих современную жизнь.
Карл Форлендер, наиболее детально изучавший жизнь Канта, подчеркивает «взаимодополняющий» характер трех биографий. Вместо этого можно было бы говорить о «соучастии» и «комплиментарности»[54]. «Официальные» биографы Канта на самом деле и не пытались представить непредвзятый рассказ. Их очерки намеренно предлагали определенный образ Канта, хорошего и добропорядочного гражданина, который вел несколько скучную жизнь типичного профессора. Можно не сомневаться, что многое из того, что эти биографы посчитали опасным для репутации Канта, вряд ли сегодня выглядело бы опасным. Кое-какие из предполагаемых недостатков последующие поколения могут даже посчитать достоинствами, а некоторые из предполагаемых достоинств сегодня выглядят не так уж хорошо. Те черты характера Канта, о которых мы не знаем, могли бы вызвать новые интересные вопросы о личности этого человека и о его мысли.
Трудно, если не невозможно, пробиться через эти тексты к историческому Канту, но это не означает, что не стоит попытаться. Ситуация в каком-то смысле аналогична ситуации с Сократом и Иисусом, хотя, возможно, не столь проблематична. В конце концов, есть тексты, написанные самим Кантом. Обширная кёнигсбергская переписка дает нам некоторое представление о том, каким Канта видели на протяжении его жизни. Существуют источники, предоставленные другими известными жителями Кёнигсберга, что позволяет нам добавить красок в его жизнь. Наконец, есть Мецгер, которого обычно просто отвергают как «ненадежного». Но что здесь означает «ненадежный»? В конце концов, он знал покойного Канта, пусть даже не так близко, как Васянский. Он знал его как коллегу по университету, а значит, знал его в той роли, в которой Васянский знать не мог. Кант повлиял на него отрицательно, но это не значит, что его суждение следует просто сбросить со счетов. Боровский не намного надежнее Мецгера, точнее, к Боровскому следует относиться с той же острожностью, что и к Мецгеру, а поскольку Яхман и Васянский занимаются «агиографией», на них тоже следует ссылаться с осмотрительностью.
48
См.: Gerhard Lehmann, “Kants Lebenskrise,” in Gerhard Lehmann,
50
Фридрих Ницше, “По ту сторону добра и зла”, в: Фридрих Ницше,
51
Stephen Gaukroger,
52
Hartmut Böhme and Gernot Böhme,
53
Некритическое принятие братьями Бёме психоаналитического и герменевтического подхода резко контрастирует с их гиперкритическим взглядом на все рациональное. Другая сторона их подхода, а именно «критическая теория» франкфуртского происхождения, совершенно не согласуется с их постфрейдистскими размышлениями.
54
Rudolf Malter, “Einleitung,” in Karl Vorländer,