Далее Кант развивает концепции автономного деятеля. Это такой деятель, который способен отринуть все гетерономные побуждения (порожденные чувствами или склонностями), если они вступают в противоречие с разумом. Такой деятель становится «трансцендентальным субъектом», он бросает вызов законам природы и действует только на основе законов свободы. Только автономный деятель способен поставить себе настоящую цель (не имеющую ничего общего с простым удовлетворением желаний), и только такой деятель заслуживает уважения как воплощение разумного выбора. Автономия воли, развивает свою мысль Кант, «есть единственный принцип всех моральных законов и соответствующих им обязанностей; всякая же гетерономия произвольного выбора не создает никакой обязательности, а, скорее, противостоит ее принципу и нравственности воли» (т. 4, с. 412). Поскольку автономия проявляется только в подчинении разуму, а разум руководит действиями посредством императивов, автономия описывается как «свойство воли, благодаря которому она сама для себя закон» (т. 4, с. 219). Она также приводит к «достоинству (прерогативе)» человека «в сравнении со всеми природными существами» (т. 4, с. 216).
Метафизические сложности
Теперь нам следует вернуться к метафизической проблеме трансцендентальной свободы. Здесь перед нами встают две сложности, которые сам Кант обнаружил, исследуя рационалистическую метафизику Лейбница. Первая: как индивидуализировать трансцендентальный субъект? Что делает этот субъект мной? Если важнейшим свойством этого субъекта является разум и порожденные им действия, а законы разума универсальны, то как мне отделить себя от. любого другого подчиняющегося им существа? Если же важнейшим свойством является «моя точка зрения» на мир, то как не встать на позиции Лейбница и не счесть субъект монадой, управляемой точкой зрения, но существующей вне мира (которые она только представляет) и, следовательно, не способной вступать в какие-либо отношения с тем, что содержится внутри него?
Вторая (вытекающая из первой): как трансцендентный субъект относится к эмпирическому миру? В частности, как он относится к своим собственным поступкам, которые либо принадлежат к эмпирическому миру, либо в высшей степени неэффективны? По мысли Канта, я в одно и то же время являюсь и «эмпирическим субъектом», внутри царства природы, и «трансцендентальным», вне его. Однако, поскольку категория причинности применима только к природе, трансцендентальный субъект всегда остается неэффективным. В таком случае, почему свобода обладает такой ценностью? Кант считает, что категория причинности описывает отношения во времени (до и после), в то время как разум и то, что он порождает, находятся во вневременных отношениях (т. 4, с. 486–487). Подробное обсуждение этого вопроса в первой «Критике» (т. 3, с. 412–415) так и не сделало понятным, каким образом побуждения разума, обращенные к трансцендентальному субъекту, мотивируют (следовательно, объясняют) события в эмпирическом мире.
Кантовский подход к этим сложным проблемам заключается в допущении, что наше представление о нас самих как о членах «интеллигибельного» царства, к которому неприменимы категории, «остается полезной и дозволенной идеей для разумной веры, хотя всякое знание кончается у ее границы» (т. 4, с. 245). В то же время
Кант продолжает развивать парадокс неизбежности свободы: теоретическому разуму его никогда не решить, практический разум всего лишь сообщает нам, что у него есть решение. При этом мы должны иметь в виду право «чистого разума в его практическим применении на такое расширение, которое само по себе невозможно для него в спекулятивном применении» (т. 4, с. 434). Следовательно, вердикт практического разума мы просто принимаем на веру. Мы можем поставить вопрос о свободе по-другому, и он будет таким: «Как возможен практический разум?» Мы знаем, что он возможен, потому что без него наши представления о мире теряют смысл. Но «как чистый разум может быть практическим дать такое объяснение никакой человеческий разум совершенно не в состоянии» (т. 4, с. 244).
Из допущения о трансцендентальной свободе Кант логическим путем выводит цельную систему общепризнанной морали. И поскольку парадокс о свободе в конце его умозаключений так и остается нерешенным, Кант не так уж неправ, предполагая, что его решение так и не будет найдено.
Гипотетический и категорический императивы
В области практического разума существует разделение между гипотетическим и категорическим императивами. Первый всегда начинается с «если», как во фразе «если хотите остаться, будьте вежливы». Цель здесь гипотетическая, а императив обозначает средства для ее достижения. Ценность таких императивов устанавливается «высшим принципом»: «кто желает цели, желает и средств». Это аналитический принцип, поясняет Кант (его истинность вытекает из самого понятия). Но, хотя гипотетические императивы имеют ценность, они никогда не объективны, поскольку всегда чем-либо обусловлены. Они предлагают цель только тому, кто уже упомянут (как в приведенном примере тот, кто хочет остаться), и неприменимы ни к кому еще. Они справедливы и как «советы благоразумия», которые диктуют нам, что следует делать, чтобы достичь счастья. А понятия счастья тесно связано с тем, что мы как добродетельные человеческие натуры неизбежно желаем. Гипотетические императивы связаны с понятием нашего счастья, поскольку человеческая натура свойственна всем разумным существам, однако они ничего не диктуют нам с необходимостью. «То, что каждый неизбежно уже сам желает, не подпадает под понятие о долге; ведь долг — это принуждение к неохотно принятой цели» (т. б, с. 427). Представляется, что все гипотетические императивы субъективны, обусловлены индивидуальными желаниями, и ни один из них не соответствует «командам разума».
Категорические императивы не содержат «если». Они говорят, что следует делать, без всяких условий. Однако разум может их отменять. Например, если я прикажу вам: «Закройте дверь!», мой приказ подлежит обсуждению до тех пор, пока я не отвечу на вопрос: «Почему?» Если мой ответ вас удовлетворит, он станет для вас императивом. Императив перестает быть категорическим и в том случае, если мой ответ затрагивает какие-либо ваши интересы, например: «Если не хотите быть наказаны, закройте дверь». Только если мой ответ представляет само действие как конечную цель, мы имеем дело с необсуждаемым категорическим императивом. Признаком этого является «долженствование»: «Вы должны закрыть дверь». В категорическом долженствовании проявляется императив разума.
Не так уж сложно проследить, как Кант соотносит различие между гипотетическими и категорическими императивами с различением между рассуждением о средствах и рассуждением о цели. Проблема практического разума теперь формулируется так: «Как возможен категорический императив?» Кант идет еще дальше, утверждая, что все нравственные принципы выражаются только категорическими императивами. «Если долг есть понятие, которое должно иметь значение и содержать действительное законодательство для наших поступков, то это законодательство может быть выражено только в категорических императивах, но никоим образом не в гипотетических» (т. 4, с. 200). Подчинение гипотетическому императиву есть подчинение условию, выраженному в том, к кому он обращен. И значит, он всегда опирается на гетерономию воли. Подчинение категорическому императиву, коль скоро он порожден только разумом, всегда автономно. Так Кант связывает различие между двумя видами императивов с различием между автономией и гетерономией, связывая тем самым проблему категорического императива с проблемой трансцендентальной свободы: «категорические императивы возможны потому, что идея свободы делает меня членом интеллигибельного мира» (т. 4, с. 234–235).