Разрабатывая свой идеал мирового правительства, Кант обрушивается с яростной критикой на колониализм, и утверждает, что только в федеративном союзе народов мораль и политика смогут мирно ужиться друг с другом. Пока такой союз не будет установлен, государственным деятелям ничего не остается, как изворачиваться, лгать и хитрить, отстаивая интересы своей нации. Привычка к секретности, выработавшиеся при существующих отношениях между народами, противоречат «трансцендентальной формуле публичного права» (т. 7, с. 50). Следовательно, ей на смену должна прийти гласность. Нужно стремиться к полной открытости международных отношений, такой, какая свойственна отношениям между людьми. Уважение к личности должно распространиться и на государство, которое нас представляет, потому что это тоже «лица», обладающие правами и обязанностями, определяемыми, как права и обязанности личности, единым нравственным законом.
Политические воззрения Канта были восприняты многими философами и юристами и не утратили актуальности и по сей день. Правда, череда войн и революций сделали немодным кантовский оптимизм. Однако его апелляция к естественному закону и правам человека и попытка вывести теорию права из допущения о трансцендентальной свободе, имеют непреходящую ценность. Если бы Кант мог предвидеть события, приведшие (помимо прочих бедствий) к разрушению прелестного города, в котором он родился и жил, и полное истребление его жителей, его страстное упование в доброе начало человеческой натуры, возможно, несколько потускнело бы. Но тем, кто, подобно Канту, твердо надеется, что нами будет править разум при помощи императивов и нереализуемых идеалов, эта его вера внушает надежду.
Глава 8
Трансцендентальная философия
Уже первые последователи Канта считали, что он перевернул всю философскую науку. И еще при его жизни начались отчаянные споры по поводу его критической системы. Был ли Кант в конечном счете лейбницианцем, в чем обвинял его Эберхард? Верил ли он, что мир есть не более чем хорошо обоснованное явление, а реальность — это всего лишь совокупность вневременных и внепространственных ноуменальных субстанций, свойства которых выводятся исключительно из разума? Является ли вещь в себе базовой субстанцией, на которой основаны все видимости? В серии писем к стареющему Канту его ученик Якоб Бек рассказывал ему о такой интерпретации его идей и тщился доказать ее нежизнеспособность. Однако если трансцендентальная философия не является версией лейбницианского рационализма, то, может быть, это вариации на тему скептического эмпиризма Юма? Негативная часть философии Канта изложена гораздо яснее, чем позитивная, и некоторые современники прозвали его «прусским Юмом». В пространном заключении, завершающим раздел об антиномиях первой «Критики», Кант особо подчеркивает негативный аспект и с особой гордостью пишет о методе, позволившем ему подняться над всей предыдущей системой доказательств и показать, что доказательства некоторых выводов отсутствуют именно потому, что они недоказуемы.
Причисление кантовских идей к теориям Лейбница или Юма в корне неверны. Правда, что временами Кант говорит, что понятия «управляют» нашим восприятием (например, т. 3,с. 115), что очень напоминает выводы Юма. Правда и то, что он был увлечён «трансцендентальной гипотезой» о царстве «вещей, каковы они есть» (например, т. 3,с. 571), и это приближает его к Лейбницу. И то, и другое утверждения не существенны. Кантовская критическая философия не сводится к теории ни одного из его предшественников хотя бы потому, что она расшатала основы обеих.
Первой значительной философской школой, выросшей из кантовских идей, стал «субъективный идеализм» Фихте (1762–1814), Шеллинга (1775–1854) и Гегеля (1770–1831). Согласно этим мыслителям, критическая философия, если не брать в расчет вещь в себе, показала, что реальность следует постигать умозрительно. Знание о предметах скорее «устанавливается», чем «получается». Фихте считал самым большим достижением Канта доказательство того, что разум получает знания только вследствие своей собственной деятельности, в том смысле, что предметы познания есть продукт этой деятельности. Именно поэтому Фихте писал своему другу: «Вероятно, я более строгий трансцендентальный идеалист, чем Кант; он допускает множество видимостей, я же утверждаю, что даже они произведены нами, посредством нашей творческой силы». Разум отождествляется с «трансцендентальным субъектом» и мыслится как единый ноуменальный объект, с которым мы уже знакомы. Однако кто эти мы? У Фихте трансцендентальный субъект предстает чем-то вроде вселенского духа, который создает отдельные эмпирические субъекты, а также «мир видимостей», в котором они действуют, и все это полностью зависит от непознаваемого синтеза, создающего природу из неисчерпаемого источника вещи в себе.
Не избежал влияния этой интерпретации и Шопенгауэр (1788–1860), уверенный, что Кант напрямую идентифицировал «трансцендентальный субъект» с волей, которую он считал истинной субстанцией, лежащей в основе видимостей. По его мнению, такие научные понятия, как пространство, время и причинность, применимы только к видимостям, они вносят порядок в мир видимостей (вуаль Майи — термин, заимствованный Шопенгауэром у восточных мистиков). А под этой вуалью воля совершает свой бесконечный непознаваемый путь. Гегель, напротив, развил идею Фихте о познанном как об «установленном» субъектом познания. Он пытался показать, что объективные данные, подтвержденные путем трансцендентальной дедукции являются только первым этапом расширяющегося процесса самопознания. Разум познает себя, устанавливая гораздо более сложный мир. Гегель назвал этот процесс диалектическим, намереваясь не унизить, а напротив, возвысить его. Он был уверен, что в первой «Критике» Кант анализирует не ошибки чистого разума, а динамичный процесс, в ходе которого разум постоянно опровергает собственные предположения. Восходя от разрушенного практического знания к более полной, более «абсолютной» картине реальности.
Кант наверняка отверг бы это возвращение к представлениям Лейбница. «Рассекая в свободном полете воздух и чувствуя его противодействие, — писал он, — легкий голубь мог бы вообразить, что в безвоздушном пространстве ему было бы гораздо удобнее летать» (т. 3, с. 45). Таким образом он отметает всякую претензию на абсолютное знание, тщащееся воспарить над сопротивляющейся средой опыта. Будет ошибкой трактовать трансцендентальный объект как имеющий отношение к действительной вещи. Любая идея устанавливается только как «точка зрения» (т. 3. с. 507), чтобы было ясно, что «чистые рассудочные понятия могут иметь только эмпирическое… применение и что основоположения чистого рассудка можно относить к предметам чувств только при наличии связи с общими условиями опыта, но их никоим образом нельзя отнести к вещам вообще (безотносительно к тому, как мы их можем созерцать)» (т. 3, с. 239). Описания мира, свободного от данных опыта, не существует. И хотя познаваемый мир не является ни нашим творением, ни даже совокупностью наших о нем представлений, его можно познать, только исходя из нашей точки зрения. Все попытки сломать ограничения, налагаемые опытом, оканчиваются впадением в самопротиворечие. И хотя мы получаем намеки на «трансцендентальное знание», мы никогда этого знания не получим. Эти намеки связаны с нравственной жизнью и эстетическим опытом, и хотя они говорят нам о том, каковы мы на самом деле, их можно перевести в слова только на неинтеллигибельном уровне. Философия, описывающая границы познания, всегда стремится преодолеть их. Однако финальный совет Канта лучше всего изложен в последней фразе «Логико-философского трактата» Виттгенштейна: «Если нам нечего об этом сказать, лучше помолчим».