В доме Иоганна Георга царил дух пиетизма. «Пусть говорят о пиетизме что угодно, но люди, относившиеся к нему серьезно, – настаивал Кант, – показали себя с самой лучшей стороны. Они обладали благородными человеческими качествами – спокойствием, веселым нравом, внутренним миром, который не нарушала никакая страсть. Они не боялись ни нужды, ни гонений; никакая распря не могла привести их в состояние враждебности и гнева». Кант вспоминал, как однажды случилась тяжба между двумя ремесленными цехами – шорников и седельщиков. Отец его при этом сильно пострадал, но он ни разу не позволил себе сказать резкое слово о тех, кто причинил ему убытки. Было ли так на самом деле, трудно сказать; важно то, что так считал Кант, что это отложилось в его памяти, стало одним из первых нравственных уроков, усвоенных будущим великим моралистом. От отца перешла и любовь к труду.
По совету пастора Франца Альберта Шульца, навещавшего в числе своих прихожан и семью мастера Канта, восьмилетнего Иммануила отдали в «коллегию Фридриха», государственную гимназию, директором которой был назначен сам Шульц. Здесь будущий философ провел восемь лет. Он учился на латинском отделении. Главными предметами были латынь (до 20 часов в неделю!) и богословие (зубрежка катехизиса). Отсюда Кант вынес любовь к римской поэзии и антипатию к внешним проявлениям религиозного культа. Родители хотели видеть в своем отпрыске пастора, но мальчик, увлеченный талантливыми уроками преподавателя латыни Гейденрейха, мечтал посвятить себя древней словесности.
Желание стать священником отбивали монастырские порядки, царившие в «коллегии Фридриха». Школа была пиетистской, нравы строгими. Что такое каникулы, здесь не знали. Занятия начинались в семь утра, но еще до шести школьники должны были быть на месте. Утренняя молитва продолжалась полчаса, молитвой начинался каждый урок. Кончались уроки в четыре пополудни. По средам и субботам шли факультативные занятия по математике, музыке, французскому и польскому языкам. Изучение греческого и древнееврейского было обязательным (входило в программу богословия). Естествознание и история не преподавались. Слабое здоровье мешало занятиям Иммануила, но выручали сообразительность, хорошая память, прилежание. Ряд лет он шел первым учеником, окончил школу вторым.
Осенью 1740 года шестнадцати лет от роду Иммануил Кант поступает в университет. На какой факультет? Ответить на этот простой вопрос трудно, так как в сохранившихся списках нет указаний на принадлежность студентов к тому или иному факультету. В Кенигсберге было четыре факультета; три из них – богословский, юридический, медицинский – считались высшими; философский – низшим. По распоряжению Фридриха-Вильгельма I студенты могли числиться только на одном из «высших» факультетов («солдатскому королю» нужны были люди на государственную службу, о его отношении к философии мы уже знаем). Первые биографы Канта полагали, что он по желанию родителей выбрал теологию. Против этого говорит целый ряд соображений. И прежде всего те предметы, изучению которых студент Кант уделял преимущественное внимание. Гимназическое увлечение филологией уступило место живому интересу к физике и философии. Не исключено, что Кант записался на медицинский факультет; впоследствии он проявит завидную компетенцию в этой области и даже напишет работу о болезнях головы.
Новым своим интересом он был обязан человеку, который больше, чем Франц Шульц и Гейденрейх, повлиял на его духовное развитие. Профессор Мартин Кнутцен умер в возрасте 37 лет. Если бы не ранняя смерть, немецкая философия, может быть, имела бы в числе корифеев и это имя. Сейчас Мартин Кнутцен известен только как учитель Канта. В двадцать один год он получил профессорское звание. Пиетист и вольфианец, Кнутцен проявлял большой интерес к успехам английского естествознания. От Кнутцена Кант впервые услышал имя Ньютона. Не без влияния Кнутцена, не без помощи его книг на четвертом году университетского обучения Кант принялся за самостоятельное сочинение по физике.
Работа продвигалась медленно. Сказывались не только отсутствие навыков и недостаток знаний, но и нужда, в которой пребывал студиозус Кант. Поступив в университет, он покинул отчий дом. Матери уже не было в живых (она умерла сравнительно молодой, когда Иммануилу исполнилось тринадцать лет), отец еле-еле сводил концы с концами. Иммануил перебивался уроками. Подкармливали состоятельные однокашники, у них в трудную минуту приходилось брать на время одежду и обувь. Говорят, он утешал себя афоризмами: «Я стремлюсь подчинить вещи себе, а не себя вещам», «Не уступай беде, а выступай ей смело навстречу». Иногда ему помогал пастор Шульц, чаще – родственник по матери, преуспевающий мастер сапожного дела. Есть сведения, что именно дядюшка Рихтер взял на себя значительную часть расходов по опубликованию кантовского первенца – работы «Мысли об истинной оценке живых сил».
Писал ее Кант три года; четыре года печатал. Титульный лист украшает дата – 1746, однако это дата начала, последние листы вышли из типографии только в 1749 году. Экземпляр книги автор посылает Альбрехту Галлеру, швейцарскому ученому и поэту, другой – в Петербург математику Леонарду Эйлеру. Это первые известные нам почтовые отправления Канта. Ответы на них не поступили.
Возможно, что виной тому послужило содержание работы, в которой Кант попытался выступить арбитром в споре картезианцев и лейбницианцев об измерении кинетической энергии. Согласно Декарту она прямо пропорциональна скорости, согласно Лейбницу – квадрату скорости движущегося тела. Кант решил развести спорщиков: в одних случаях, полагал он, применима формула Декарта, в других – Лейбница. Между тем за шесть лет до этого, в 1743 году, Даламбер дал решение проблемы, выразив его формулой F = mv2/2. Кант об этом, по-видимому, не знал.
В истории науки такие вещи бывают. Полвека спустя Гегель защитил диссертацию, где утверждалось, что между Марсом и Юпитером не может быть никакой неизвестной еще планеты, хотя уже к тому времени была открыта Церера. Промах Канта послужил поводом для эпиграммы Лессинга:
И все же юношеская работа Канта интересна не только как эпизод из его жизни. Она вошла и в жизнь науки. Внимание современной космологии, например, могут привлечь рассуждения Канта о связи трехмерности пространства с законом всемирного тяготения. «Трехмерность происходит, по-видимому, оттого, что субстанции в существующем мире действуют друг на друга таким образом, что сила действия обратно пропорциональна квадрату расстояния». Обосновать свое предположение Кант не берется – пусть это сделают другие.
Интересен первый опыт кантовского пера и в стилистическомотношении. Стиль – это человек. Книга Канта написана не по-латыни, а на родном языке, притом хорошей прозой, удивительно ясной и простой. От книги веет молодым задором и самоуверенностью. Бросается в глаза эпиграф из Сенеки: «Идти не тем путем, по которому идут все, а тем, по которому должно идти». Выбрал ли он собственную стезю? Да, он это сделал. «Я уже предначертал себе путь, которого намерен держаться. Я вступил на него, и ничто не должно мне мешать двигаться по этому пути». В работе по физике подобная декларация может показаться неуместной. Но она знаменательна: молодой ученый спешит высказать все то, что его волнует. В дальнейшем он станет писать более строго, а пока что буквально захлебывается от избытка сил, мыслей, слов.
Первое сочинение Канта – документ эпохи, решившей вынести на суд разума все накопившиеся предрассудки. Авторитеты отменены, наступило новое время. Ныне, настаивает Кант, можно смело не считаться с авторитетом Ньютона и Лейбница, если он препятствует открытию истины, не руководствоваться никакими иными соображениями, кроме велений разума. Никто не гарантирован от ошибок, и право подметить ошибку принадлежит каждому. Карликовый ученый нередко в той или иной области знания превосходит другого ученого, который, однако, по общему объему своего научного знания стоит гораздо выше первого. Это уже явно о себе. «Истина, над которой тщетно трудились величайшие мыслители, впервые открылась моему уму». Написав такое, юноша спохватывается: не слишком ли дерзновенно? Фраза ему нравится, он оставляет ее, снабдив оговоркой: «Я не решаюсь защищать эту мысль, но я не хотел бы от нее отказаться». Получается нечто вроде компромисса.