Отказываться от своих взглядов было не в правилах Канта, оказывать сопротивление – ему не по силам. На случайно подвернувшемся клочке бумаги он сформулировал единственно возможную тактику: «Отречение от внутреннего убеждения низко, но молчание в случае, подобном настоящему, является долгом подданного; если все, что говоришь, должно быть истинным, то не обязательно гласно высказывать всю истину». Так категорический императив приобрел конкретно-историческую форму. От Канта требовали немедленного ответа, и он ответил немедля. Соблюдая все необходимо смиренные формулы обращения верноподданного к своему монарху, он отнюдь не каялся, а, наоборот, решительно отводил по всем пунктам предъявленные ему обвинения. Во-первых, в качестве «учителя юношества» в своих лекциях он не преступал границы философского истолкования религии, чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в конспекты его студентов. Во-вторых, в качестве автора в своей книге «Религия в пределах только разума» он не действовал вразрез с «высочайшими отеческими намерениями», ибо последние устремлены к благу существующей в стране религии, а названная книга предназначена для факультетских ученых – богословов и философов, дабы определить, каким образом вообще можно наиболее ясно и действенно донести религию до человеческого сердца, учение, о котором народ вообще не имеет никакого представления. В-третьих, в названной книге нельзя найти унижения христианства, ибо в ней вообще не содержится никаких оценок какой-либо из существующих религий откровения, а рассматривается только религия разума как высшее условие всякой истинной религии. «Пусть мой обвинитель укажет хотя бы один случай, где я позволил себе унизить христианство, оспорил его как учение об откровении или назвал бы его ненужным». В-четвертых, Кант настаивал на том, что он показал подлинное уважение к христианству, истолковав Библию как лучшее из существующих средств для основания и обретения моральной религии народа. В-пятых, «я всегда требовал добросовестности от сторонников религии откровения, чтобы они не утверждали о ней более того, в чем они действительно убеждены, и не призывали других верить в то, в чем они сами не полностью уверены. Я же сам в своих сочинениях, касающихся религии, никогда не упускал из виду совесть – божественного судию, находящегося во мне. Более того, не скажу: каждую пагубную для души ошибку, но каждое только лишь казавшееся мне предосудительным сомнение я незамедлительно устранял, добровольно восставая против него, особенно теперь, когда мне идет 71-й год и когда сама собой приходит мысль, что и мне, конечно, придется держать ответ перед всемирным судией, которому ведомы сердца. И поэтому сейчас я с полной добросовестностью держу ответ перед высшей государственной властью». И наконец, в-шестых, дабы не давать повода для обвинений в извращении и унижении христианства, философ «в качестве верного подданного Вашего королевского величества» обещал в дальнейшем воздержаться от публичных выступлений по вопросам религии.
Ответ Канта был достоин великого ироника. «В качестве верного подданного Вашего королевского величества» эта внешне смиренная формула содержала двусмысленность: после смерти Фридриха-Вильгельма II Кант заявил, что он свободен от взятого на себя обязательства (поскольку он стал теперь подданным другого «величества»). В «Споре факультетов» Кант вернулся к толкованию Библии, а в предисловии к работе опубликовал свою переписку с королем.
«Спор факультетов», по словам Канта, – вещь, «строго говоря, сугубо публицистическая». Она полемична и иронична. Особенно ее первая часть, написанная в 1794 году под свежим впечатлением правительственного выговора. Три «высших» факультета – богословский, юридический и медицинский – опираются не на разум, а на указания. Богословы исходят из Библии, юристы из правительственных установлений и даже медики лечат, руководствуясь не «физикой человеческого тела, а руководствами по медицине». (Впрочем, медицинский факультет намного свободнее, чем первые два, и «очень близок философскому».)
Спор между факультетами идет из-за влияния на народ. Последний желает быть ведомым, то есть на языке демагогов – обманутым. И Кант высмеивает позицию обывателя: «То, что вы, философы, болтаете, я сам знаю уже давно; я бы хотел узнать от вас, как от ученых: как бы мне, прожившему нечестивую жизнь, все же в последний момент получить позволение войти в царство небесное; как бы мне, если даже я не прав, выиграть тяжбу и как бы мне остаться здоровым и долго прожить, если даже я тратил сколько хотел свои телесные силы на наслаждения и даже злоупотреблял ими?»
Высшие факультеты – это «правое крыло» парламента ученых, правительственная партия; философский факультет – «левое крыло», своего рода оппозиция, и притом весьма необходимая правительству инстанция. Ибо без его строгой проверки и возражений у правительства не будет достаточно ясного понятия о том, что ему самому полезно или вредно. Философы призваны контролировать три высших факультета, впрочем, они народ скромный: «Можно в крайнем случае согласиться с гордым притязанием богословского факультета на то, что философский факультет его служанка (при этом все же остается открытым вопрос: несет ли эта служанка перед милостивой госпожой факел или шлейф позади нее), лишь бы не закрыли философский факультет и не зажали ему рот». Кант верит в прогресс и надеется, что со временем положение изменится: «последние станут первыми», низший факультет – высшим, разумеется, не в смысле господства (к этому философы не стремятся), «а в смысле советов властям; в этом случае свобода философского факультета и вытекающая отсюда свобода воззрений будет лучшим средством для достижения целей правительства, чем его собственный абсолютный авторитет».
В «Споре факультетов» Кант снова настаивает: церковная вера может не совпадать с религией. «Если я принимаю веру в качестве принципа безотносительно к морали… то такая вера вовсе не часть религии». Вера в библейские поучения сама по себе не заслуга, а отсутствие веры и даже сомнение само по себе не есть вина. «Важнее всего в религии дело». Теоретический разум венчает знание, практический – не вера, а поведение.
Вначале было дело. Так гётевский Фауст интерпретирует Евангелие от Иоанна. В деянии начало бытия, гласит другой перевод. Кант мог бы уточнить: в моральном деянии начало человеческого бытия. «Спор философского факультета с богословским» венчает рассуждение о специфическом отличии человека. Отнюдь не рассудок отличает его от животного, инстинкт – это тоже «род рассудка». Только мораль делает человека человеком. Потеряв ее, человек превращается в животное.
После «Критики способности суждения» проблема человека доминирует в учении Канта уже не подспудно, а явно. Три прежних основных вопроса своей философии он дополняет теперь четвертым, самым главным, – о человеке. Вот свидетельство, относящееся к середине 90-х годов: «Поприще философии в этом широком значении можно подвести под следующие вопросы:
1) Что я могу знать?
2) Что я должен думать?
3) На что я могу надеяться?
4) Что такое человек?..
В сущности, все это можно свести к антропологии, ибо три первых вопроса относятся к последнему».
Человек рожден для общества, говорили во времена Канта. Чем дальше, тем больше Кант думал об этой стороне дела. Признание культуроформирующей (в первую очередь художественной) деятельности в качестве основы мира человека еще не означало для Канта решения всей проблемы человека. В самом развитии культуры Кант обнаружил противоречия, устранить которые не в силах ни сам по себе категорический императив, ни художественная интуиция. Сам по себе человек ничего здесь сделать не может. На что же ему все-таки надеяться? Кант дополняет религиозное и этическое решение проблемы социологическим. Надеяться можно на других, на общество в целом, на его социально-правовые институты. Философия права – это новый рубеж духовного развития Канта, который он взял, уже будучи глубоким стариком. Философия Канта оптимистична. Он не только любит человека, но и верит в него, надеется на его разум, волю, благородство. Вера, Надежда, Любовь – эта триада значила для Канта столь же много, как и уже известная нам, – Истина, Добро, Красота.