Профессора университета еще могли терпеть такое обращение, но для его слуги Лампе это было слишком, поскольку ему приходилось сталкиваться с такими проявлениями все время. После десятилетий преданной службы он однажды приложился к бутылке и тут же был уволен.
Тем временем Кант продолжал стойко избегать внимания семьи. Он по-прежнему оправдывал недостаточно близкие контакты с сестрами тем, что они, по его мнению, были для него недостаточно образованы. После смерти Ньютона в Европе вряд ли можно было бы найти человека, удовлетворявшего кантовскому критерию. Он считал, что его сестры довольно милы, но у него с ними нет ничего общего из-за их культурной неразвитости. Но такая позиция не объясняет, почему Кант не общался со своим братом, который стал образованным человеком. Брат очень стремился повидаться со своим знаменитым родственником и регулярно писал Канту письма, в которых предлагал встретиться, но бесполезно. В одном письме он умолял Канта: "Я не могу выносить продолжения этой разлуки, мы ведь братья!" Философу потребовалось два года, чтобы отослать ответное письмо, в котором он писал, что все это время был слишком занят и не мог написать раньше. В самом последнем письме брату, в возрасте 68 лет, Кант пишет, что будет хранить память о брате все недолгое время, оставшееся ему в этой жизни, но вежливо обходит вопрос о встрече.
С возрастом Кант становился все более погруженным в себя мизантропом. "Жизнь обременяет меня, — признавался он, — я устал от нее. И если этой ночью ко мне спустится ангел смерти и призовет меня, я подниму руки и воскликну: "Слава Богу!" Но тем не менее он продолжал активно предаваться своему хобби, которое было направлено на продолжение жизни. Любая мысль о том, чтобы положить всему конец, Кантом отвергалась. Он не боялся самоубийства, но считал его морально неприемлемым. Он начал все больше страдать от кошмаров. Каждую ночь слышал тихие шаги ищущих его убийц. В этом безошибочно можно узнать паранойю. Он объявил: "Каждый почти ненавидит других, пытается возвыситься над товарищами, полон злости, коварства и других подлых недостатков. Человек — не Бог, а Дьявол". Он пришел к выводу, что "если бы человек написал и сказал все, что он думает, на земле не было бы более ужасной вещи". Последние две цитаты показывают, каким он должен был видеть себя к концу его долгой, скучной, но во многом безупречной жизни. Он не был виноват в случае с Лампе, который всегда мог найти другую работу, да и сестрам он посылал деньги.
Природная веселость Канта тонула в болоте его подавленной эмоциональной жизни. Конечно же, он не был счастлив, но был полон решимости оставаться правдивым с собой до конца. Он настаивал на том, что не имеет ничего против того, чтобы быть несчастным, что выглядит довольно обоснованным в его философии. В "Критике практического разума" он пишет, что удивлен тем, что "разумный человек мог провозгласить в качестве всеобщего практического закона счастье". С его точки зрения, счастье и моральность в основе своей не имеют ничего общего % Можно чувствовать удовлетворение от добродетельного поступка, но для Канта было непостижимо, как "чистая мысль, не содержащая ничего чувственного, может вызывать чувство удовольствия или неудовольствия". Они могут присутствовать только в уме, полностью связанном с эмоциями. (Даже самый черствый математик знает об удовольствии, получаемом при решении сложной проблемы.)
Но у Канта все-таки было дело, регулярно доставляющее ему удовольствие. Его тайная страсть была характерной для такого одиночки: он любил наблюдать за полетом птиц и с нетерпением ждал их возвращения каждую весну. По словам коллег, "единственная радость, которую еще доставляет ему природа, — это возвращение певчих птиц, которые поют за окном в его саду". Даже в его безрадостной старости эта радость оставалась с ним. Если его друзья задерживались слишком долго, он говорил: "На Апеннинах, наверное, еще слишком холодно". Шарфштайн, чьи зарисовки жизни Канта оказали на меня большое влияние, предполагает, что птицы были для Канта символом свободы. Но свободы отчего? Конечно, оттирании собственной природы. А также, возможно, свободы от мыслей, которым Кант дал поработить свою жизнь, элемента, с помощью которого он хотел заключить весь мир в темницу своей системы.
Последнее десятилетие жизни Кант посвятил огромной философской работе, которая так и не была закончена. Он хотел озаглавить ее "Переход от метафизических оснований естественных наук к физике". В отличие от ранних работ Канта, эту уж точно невозможно читать. Храбро рискуя сойти с ума, несколько экспертов попытались одолеть этот Эверест германских метафизических Гималаев, но вернулись, задыхаясь от недостатка кислорода и совершенно неспособными передать, что же они там увидели. Как можно догадаться по реакции выживших, Кант приспособил свою общую априорную структуру дня наук о природе, показывая с большим количеством деталей, как она может быть расширена и применяться к частным наукам. Главное здесь — "большое количество деталей".