Мрачные лица в толпе на миг озарились надеждой.
Исправник направился в сельскую управу, позвав за собою людей.
— Ведомо ли вам, ребята, что жидов из деревень гнать велено?
— Чули это мы, — отозвались одни.
— Давно бы так, нехристей.
— Водку в долг не отпускать строго было наказано жидам. Об этом знаете вы?
— Ни-ни, сего не ведаем.
— Так ведайте же!
— Значит и платить не надо? — спросил кто-то, выдвинувшись из массы.
— Не только что платить не надо, но жиды, отпускавшие свою поганую водку в долг, вопреки закону, должны еще платить деревне штрафу столько же, сколько им народ задолжал. Штраф этот пойдет на податную недоимку — вот что. Поняли?
— Как не понять, батюшка!
Поднялся восторженный говор и шум.
— Молчать! — гаркнул исправник. — Чего расходились? Забыли пред кем стоите?
Настало глубокое молчание.
— Пиши, — скомандовал исправник, обращаясь к писарю сельской управы. — Нужно составить список, сколько деревня задолжала жиду, чтобы определить сумму штрафа, предстоящего ко взысканию в пользу деревни.
— А вы, — обратился исправник к толпе, — говорите, сколько каждый должен шинкарю, только не врать.
Писарь, чуть заметно ухмыляясь, взялся за перо.
— Стой! — остановил его исправник. — Притащить сюда жида с его расчетной книжкой.
Несколько сотских бросились со всех ног за шинкарем. Через несколько минут явился Хаим с толстой, растрепанной книжкой. Еврей имел растерянный и до смерти испуганный вид.
— Укажи, шинкарь, сколько кто тебе должен денег.
— Ваше высокородие, — пролепетал еврей, — они… занимали наличные деньги… для посева.
— Укажи, кто должен и сколько, — грозно прервал шинкаря исправник.
— Вот… он, — указал шинкарь дрожащей рукой на одного из мужиков.
— Должен? — допросил исправник мужика.
— Должен, батюшка, как не должен, — ответил радостно мужик.
— Сколько? — продолжал допрашивать исправник. Еврей развернул свою книгу.
— Пять рублей с полтиной.
— Признаешь? — спросил исправник мужика.
— Нет, родимый, чего врать; я должен ему девять рублей с полтиной.
Еврей отскочил, изумленный.
— Не знаю… может, забыл записать… — промямлил он.
— Стало быть, забыл! Нешто не помнишь, когда я с Петром…
— Запиши! — приказал исправник писарю.
Поочередно еврей указывал на своих должников.
Долги беспрекословно признавались. Не удивительно, что большая часть должников спорила с кредитором о том, что суммы их настоящего долга гораздо больше суммы, записанной за ними в шинкарской книге. Они кричали на шинкаря, что он ошибся, забыл записать… Нашлись, однако, и такие мужики, которые ни за что не хотели признать себя должниками.
— Чего отпираешься? Ведь должен? — увещали их соседи, подмигивая и легонько подталкивая локтем.
— Не могу я греха на душу брать. Стало быть, не должен — и шабаш.
Когда список долгов был таким образом составлен, исправник велел прочитать его вслух.
— Верно тут написано? — спросил исправник тех, чьи имена были названы.
— Верно! — подтвердили те.
— Грамотные, подпишите и за себя и за неграмотных.
Приказание было исполнено. Крестьяне, довольные, разбрелись по домам. Бедняки радовались, что одним ударом убили двух зайцев разом: избавились от назойливых требований шинкаря — кредитора и отчасти от податных недоимок. А на радостях набросились на водку Хаима и пили на последние гроши. Хаим делал вид, что он разорен и в долг уже больше не отпускал.
Заручившись личным признанием и подписью должников, исправник смастерил акт, что вследствие прошения мещанина Хаима Нивеса о том, что такие-то и такие-то, заняв у него наличными на посев и прочее, отказываются теперь от уплаты, им, исправником, лично были опрошены подлежащие лица, кои словесно признали и подписью подтвердили основательность и законность требований просителя. Основываясь на этом акте, исправник строго предписал сельской управе принять самые принудительные полицейские меры ко взысканию денег с кого следует, коими и удовлетворить просителя.
История кончилась тем, что исправник получил львиную долю добычи, а через некоторое время он же выгнал шинкаря из деревни.
В местечках все разнородные функции управления сосредоточивались в руках становых приставов. Они самодержавно властвовали над населением, потому что другого начальства там не было. При заброшенности местечек и запущенности дорог никакому губернатору не могла прийти в голову мысль заглянуть сюда. Характер правителя, разумеется, не был безразличен для «вверенного ему населения» вообще и для еврейского в особенности. Вопрос о том, каков становой пристав, имел исключительное значение. Каждый стражник мог взять за шиворот любого еврея и потащить его в участок: уж какой-нибудь грех или обход закона за ним окажется. Законов вообще, а о евреях в особенности, было уйма. Время было нешуточное — николаевское, и «гзейрес» (суровые меры) сыпались на евреев как из рога изобилия, одна другой страшнее, невыносимее.