Эвелин звала:
- Бетти! Бетти! Остановись! - но Бетти услышала совсем другое. В страшных снах этот голос часто звал ее:
"Беттина!", вот так же он звучал и сейчас. Она бежала.
Между ней и домом оставались всего одна-две короткие улицы; она хорошо знала их, печальные, несчастливые улицы Хайгейта. Но сейчас страх перед домом отступил куда-то далеко, уступив место ужасу перед Эвелин.
- Беттина! Беттина!
Пропала, совсем пропала! Но дом уже ближе, и ближе то холодное, замершее, что ждет ее на пороге.
- Беттина! Беттина!
Нет, она уже здесь, она и ее образ у двери уже неразделимы. Изнеможение навалилось на нее как мокрое одеяло, глаза закрылись, тело обмякло, она едва сумела приоткрыть дверь и протиснуться внутрь. Она упала, кто-то подхватил ее. Больше она ничего не помнила.
Напротив дома Эвелин остановилась. Для нее мир остался все тем же тихим и пустым, таким же земным и неземным, как и раньше. Он не был темным, никогда еще он не бывал для нее совершенно темным. Она не успела узнать мягкой, насыщенной, священной темноты Города. Эвелин стояла, слегка задыхаясь, - так могла бы запыхаться любая девушка, игравшая в догонялки с любимым. Впрочем, не совсем так - в ней вовсе не чувствовалось быстрой и щедрой жизнерадостности. Наоборот, злоба, жившая в ней, изо всех сил противилась смерти второй. Совсем недавно у нее появилась цель: она хотела Бетти, а теперь она опять не знала, чего хочет.
Дом стоял перед ней, но она боялась войти.
Тут-то ее и догнала Лестер. Она резко остановилась рядом и сказала с высокомерной требовательностью:
- Что ты делаешь, Эвелин? Почему ты не можешь оставить ее в покое?
Вот! Опять то же самое! Она уже говорила это раньше - в том самом саду у моря, на берегу огромного моря, рокот которого она слышала сейчас та же явно, как звук собственного голоса. Как слышала тогда, в школе, и во время уроков, и после них, лежа в постели.
Ей показалось, что Город позади нее пришел в движение. Она собиралась схватить Эвелин за плечо - и это тоже она когда-то уже делала. Но теперь опустила руку, потому что не смогла пересилить отвращение, которое неизбежно вызовет прикосновение. Но Эвелин тут же повернулась, словно повинуясь этой властной руке, и заговорила тем глупым, смазливым голоском, который только усиливал недоверие к словам:
- Да о чем ты? Ничего я такого не делала.
Ответ наконец привел Лестер в себя. Они уже не школьницы. Но кто же они тогда? Женщины; мертвые женщины; живые женщины; женщины, в чьих устах подобные слова не имеют никакого смысла. Извинения ребенка в саду у моря могли быть приняты, если бы не прозвучали здесь. В парке Лестер могла бы еще посмеяться над ними, теперь она не могла заставить себя даже улыбнуться. Когда она заговорила, голос ее звучал так полно и ясно, как еще ни разу не звучал в этом мире.
Она говорила как женщина, как жена Ричарда, пусть еще не совсем здешняя жительница, но уже и не бездомная бродяжка.
- Не надо, моя милая, - сказала она. - Не стоит этого делать... - и, словно по наитию, закончила:
- Здесь.
Эвелин осеклась и отступила на шаг. Лестер поглядела на дом. Он показался ей странным и грозным. Бетти нашла в нем убежище, как раньше находила на садовой скамейке в кустах. Над крышей, совсем близко к трубе висела одинокая звезда. Все остальные дома были призрачными, зыбкими, только этот стоял твердый и настоящий. Он высился перед ней, и вход казался таким же мрачным, как те темные устья нор, которых она боялась. Пока она смотрела, из дома донесся слабый звук.
Там плакал кто-то. Приглушенные, жалобные всхлипывания только одни нарушали вновь повисшую над Городом тишину. Так же звучали недавно в безмолвном парке причитания Эвелин, но сейчас Эвелин не плакала. Плакала Бетти - в кустах.., или в доме, без сил, без надежды. От пронзившей ее острой тоски Лестер беспокойно шевельнулась; очень хотелось пойти и сказать ей, чтобы перестала. Тогда, на берегу, она не пошла, и теперь тоже, поколебавшись мгновение, повернула прочь. Бетти должна сама за себя постоять.
"Должна ли?" - спросил ее собственный голос, и она воскликнула, не сдержав своей прежней, прижизненной вспыльчивости:
- Проклятье!
Слово бросилось от нее прочь сразу во все стороны, словно вырвалась на свободу и кинулась врассыпную дюжина маленьких зверушек. Они помчались по улицам, выбивая слово дробным топотом маленьких лапок, а самое большое метнулось к дому и исчезло под дверью. Лестер со страхом проводила слова глазами: какой новый вред она высвободила? Но поправить уже ничего нельзя.
Теперь она тоже должна пойти туда. А Ричард? Она думала, что потеряла Ричарда в этом ужасном Городе, но вдруг ей стало казаться, что именно здесь она и сможет его встретить. Она уже видела его дважды, и второй раз можно было принять за неявное возобновление любви. А что подарит ей третий раз? Голос? Слово? Ведь призраки могут говорить: тот, который являлся ей дважды, тоже мог бы заговорить. А вдруг войти в дом - значит освободить его? Тихий, какой-то потрясающе безнадежный плач все продолжался. Лестер в нерешительности все еще стояла перед домом.
У нее за спиной Эвелин раздраженно позвала:
- Лестер! Пойдем же отсюда!
При этих словах Лестер впервые в жизни увидела искушение таким, каким оно становится, когда снимает маску - отвратительным, нелепым, подлым. Она ничего не сказала. Она пошла вперед и поднялась по ступенькам.
Она вошла в дом леди Уоллингфорд.
Глава 5
Ходбори
Этой ночью Ричард Фанивэл тоже не спал. Пока он добирался до своей квартиры - не сразу удалось ему привыкнуть говорить "моя квартира" вместо "наша" - ночь становилась все глубже; чем дальше, тем тревожнее он себя чувствовал, его даже немного знобило. Можно было придумать дюжину объяснений недавнего видения, но почему-то ни одно из них его не устраивало. Вполне подошло бы что-нибудь метафизическое, но метафизика никогда не входила в круг его интересов. Он вспомнил несколько историй о привидениях, даже попытался произнести это слово, но у него не получилось, очень уж оно было несерьезным. Привидение - это призрак, тень, а он видел перед собой настоящую Лестер.
В квартире было пусто и холодно. А как еще может быть в меблированных комнатах, из которых ушла любимая, ушла навеки? День, проведенный с Джонатаном, вызвал в нем прилив мужской дружбы. Эта теплая волна поднималась в нем и раньше, но раньше ей противостоял утес с негасимым маяком на вершине. Огонь маяка угас, казалось, навсегда, а тут вдруг затеплился снова.
Теперь его не оставлял глухой шум, подобный дыханию океана, а глаза снова видели древний яростный огонь.
Встретив Лестер, женившись на ней, он вовсе не перестал ощущать себя Левиафаном, свободно резвящимся в море споров и смеха, в этих естественных для мужчин водах, но отныне на горизонте он всегда видел, или хотя бы чувствовал неясную фигуру, вроде архангела, далекого и близкого одновременно, страшноватого, но в то же время и надежного охранителя, женщину, жену, данную ему свыше и вместе с тем ему не принадлежащую. До сих пор, несмотря на все свое добросердечие, он пренебрегал ею, он поглядывал на нее из своих привычных вод, но никогда не входил в загадочную башенку на вершине маяка. Он любовался ею, случалось, пользовался, но до сегодняшней встречи не думал о ней, как о живом существе.
Шум океана стих, кончились витиеватые сравнения.
Та, которую он видел сегодня на перекрестке, некогда жила в его настоящем доме, а теперь ее нет, без нее же дом холоден и темен. Он затопил камин, чтобы согреться, поел и выпил, остановился возле книжного шкафа.
Но книги, которые он открывал - от современных романов ("Тетушка Рэчел не смогла жить после этого...") до давно забытых основательных размышлений старых авторов ("Долгая привычка к жизни отвращает нас от мыслей о смерти...") - напоминали ему об одном: Лестер мертва. Зубы у Ричарда постукивали, тело сотрясала крупная дрожь. Он лег, задремал, проснулся, походил и лег снова, но теперь уже не смог заснуть. До этой ночи он и не знал, как сильно любит ее.
Утром он наскоро собрался, торопясь уйти. Звонок Джонатана перехватил его чуть ли не на пороге. Ричард выслушал рассказ о визите Клерка и об одобрении, которое получило злополучное полотно. Неожиданный поворот событий даже немного заинтересовал его.