Другой — стройный и, видимо, ловкий, но менее сильный, — не соглашается. Васька поддерживает его:
— Чего бороться? Стыкнитесь. Самое разлюбезное дело.
Сошлись. Дерутся долго, с переменным счастьем. Васька стоит, расставив ноги в колоколах клеша, откинув полы пиджака, кусает губы, как в детстве — ворот рубахи. Чешутся руки, направить хочется неправильные удары, усилить недостаточно сильные.
Ловкий, тонконогий хлещется хорошо, но татарчонок значительно сильнее.
Когда, забывая правило, схватываются руками, сила на его стороне. Сгибает тонкого противника, как ветер вербу.
Тогда Васька кричит недовольно:
— Не хватайсь! Вы! Маралы! На кулак — так на кулак! Ты, мордастый, не лапай.
Вспоминает, глядя на толстого татарчонка, городулинского Афоньку и добавляет:
— Говядина!
Наконец, решает кулачный спор:
— Ну, будет. Оба прилично хлещетесь, плашкеты. Полста прибавлю. Разделите поровну… Шикарно хлещетесь! Только ты, Ахметка, все руками лапаешь. В стычке так нельзя — это не борьба.
— Я на борьбу его ломаю, два счета ломаю, — говорит татарчонок, — во!
Он хватает тонкого в охапку:
— Во! Скольки фунт пойдет?
— Брось! — говорит Васька. — Получайте деньги.
— Говядина! — еще раз говорит…
Куда идти? На Лиговку, где, возможно, Немка опять?
Посмотреть на нее, рану разбередить?
Гулко звучат, звонко по тротуару ночному шаги. Кажется, говорят они, шаги.
Четкие, упорные.
Парусит, по ногам хлещет семидесятидвухсантиметровый клеш.
Как у Самсончика, вспоминается, — тогда, в бою…
Самсончик!
Черный весь, металлический, твердо-черный, на питерской пригородной земле. Лежащий, но как памятник — величавый, плоско лежащий, даже особенно плоско, как лежат мертвецы, но в то же время вознесенный монументом.
А вот и здесь памятник.
За оградою ночного сада Екатерины-императрицы памятник.
У подножья — любовники.
— Курва, — плюется Васька и, пройдя несколько шагов, сталкивается с женщиной.
Раскрашенное лицо. Глаза выжидающие из-под низко сидящей шляпы.
Улыбается слишком яркими, клоунскими губами.
«Такая же, как та», — думает о женщине и о памятнике Васька.
Много т а к и х в поздний час.
Ночью много.
А та, коронованная проститутка, скипетром как бы благословляет их.
Выпустила на улицу.
Благословила:
— Идите!
И вот пошли, ходят, ищут самцов, не знающие других исканий.
Ищут, ходят здесь, по проспекту, не день, не два — годы, десятки.
Их этот путь.
Свой путь они проходят.
Слепые на слепом пути.
Ночные — на ночном.
Быстрее идет Васька.
Скоро Лиговка. Немка, наверное, там.
И как бы испугавшись возможной с нею встречи, сворачивает в улицу боковую.
И опять — памятник!
«А, — вспоминает, — Пушкин! Александр Сергеевич!..»
Маленький, чахлый вокруг сквер. Робко и кротко, как листья металлических кладбищенских венков, чахлых деревцев сухая листва осенняя шелестит, позвякивает.
Грустно, как над могилою, склонив непокрытую голову, черный в ночной тьме улицы, узкой — коридором — улицы, черный, недвижный, камнем вознесенный бронзовый человек.
Пушкин!
Вот кого встретил, дошел до кого, в тоске бродящий Васька, путь свой затерянный ищущий, — вот до кого дошел.
До старого, в веках живущего бойца. И не может отойти, словно уйдя — потеряет что-то ценное, тайны какой-то не узнает.
Вспоминает, что стоял уже он, Васька, давно когда-то перед памятником и говорил что-то.
Мучительно, напряженно силится вспомнить — когда же это было!
И вдруг: «Ах, это у Пушкина, в истории одной есть, как с памятником чудик какой-то разговаривает, сумасшедший»…
И почему-то вслед за этой мыслью просветленному взору Васьки открылось, что весь путь его сегодняшний и раньше, с малых лет, был путем того сумасшедшего пушкинского «чудика», с памятником разговаривавшего, от памятника в страхе убегавшего, — ненужный, тяжелый и гибельный путь.
Главное же, не боецкий вовсе!
Задрожал даже от мысли такой, схватился за холодное, сырое железо ограды. «Как не боецкий? А Самсончика и Вальки разве не боецкие пути?»
И вдруг ясно до нестерпимости стало, что Самсончика и Вальки пути только и начались тогда, когда они пали.
А Христос-Гришка совсем не проходил пути.
Всю жизнь они готовились к нему и сделали наконец по одному шагу. Гришка же не сделал и шага даже.
Валькин шаг — набег на квартиру Дерзина и конец его там.
И потому похороны его так шикарны были, что для многих дорог стал, не для товарищей по дракам, а бердовцам, рабочим, — дорог.