— Пойдем на ветку, — предложил Миша.
Пролезли через выломанный забор заднего двора. Перепрыгнули через канаву.
Была тихая мартовская ночь. Звездная. Без морозца. Снег, уцелевший местами, не хрустел, а мягко поддавался ногам. Насыпь сухая была.
Сели на шпалах, под откос ноги свесили.
Миша опять закурил. И Ленька.
Помолчали.
— Хочешь в революционеры записаться? — вдруг спросил Миша тихо, словно боясь, что кто-нибудь услышит.
Ленька вздрогнул.
Миша стал рассказывать.
Вышло так: в Петербурге существует боевая революционная организация для свержения царского строя путем террористических актов, вооруженного восстания, агитации среди рабочих и солдат. Миша — член этой организации, вступил недавно.
Говорил Миша быстро, без запинки, как по книге или прокламацию читая.
Говорил, не спрашивал Леньку. И тот молчал.
Радостно и жутко было Леньке.
И позналось, определилось это чувство почему-то словом: «праздник».
Кто-то выдал Троянова и Драковникова и еще двух, но выдал неумело. Никаких улик. Видных членов организации предательство не коснулось.
«Мелко плавал, спина наружу!» — подумал Ленька о провокаторе, когда его допрашивал в охранке жандармский ротмистр.
Показания арестованных сводились к одному:
«Ни к какой революционной организации и партии не принадлежал и не принадлежу».
А Ленька, чтобы ротмистра позлить, приписал еще: «и принадлежать не буду…»
Эти слова жандарм, ругаясь, похерил.
Охранка бесилась от наглого упорства допрашиваемых. Знала отлично, что есть что-нибудь, иначе не стал бы провокатор доносить, но все четверо, как один:
«Знать не знаю и ведать не ведаю».
Молодо, глупо действительно, но дело на точке замерзания.
Даже специальные способы дознания не помогли.
Да и где помочь? Крайних мер принимать нельзя: битье, измор — от всего этого огласка может получиться.
Наконец особое совещание охранки предложило полковнику Ермолику «изыскать средство для раскрытия истины».
Средство изыскано: человеку не дают спать!
Сутки, двое, трое, четверо!
Сколько выдержит.
Пока не свалится. Пока не разбудят удары, встряхивания, холодная вода, уколы раскаленными иголками в позвоночник, выстрелы над ухом, — когда все эти возбуждающие средства бессильными станут, тогда, конечно, пусть спит, ничего не поделаешь.
Но вернее — раньше сдастся. «Раскроет истину».
Сразу обоих, тех, что помоложе: Троянова и Драковникова начали пытать.
В разных комнатах.
Два шпика — к одному, два — к другому.
Дело несложное. И приспособлений почти никаких. Иголки только, ну да они на седьмые-восьмые сутки потребуются, не раньше.
Сначала Мише интересно было.
Закроет нарочно глаза, а охранники оба сразу:
— Нельзя спать!
Или:
— Не приказано спать!
Засмеется и смотрит на них: «Экие, думает, дураки, серьезно и глупость делают».
Сменялись через шесть часов. А он без смены.
Сутки проборолся со сном. Голова отяжелела, но бодрость в теле не упала.
Кормили хорошо: котлетки, молоко, белый хлеб.
На вторые или третьи (хорошо не помнил) сутки беспокойно стало.
Так-таки вот беспокойно. Будто ждет чего-то с нетерпением, каждая минута дорога — а вот жди.
Скучно ждать, невыносимо.
«Чего ждать, чего я жду?» — спрашивал себя.
И вдруг — понял.
Ждет, когда можно спать лечь, заснуть когда можно, ждет.
Проверил. Верно. А проверил так: глаза закрыл и само почувствовалось: «Дождался».
Именно — почувствовалось.
Как очнувшийся от обморока чувствует: «Жив».
Задрожал даже весь. От радости! Нет!
От счастья! Первый раз почувствовал: счастлив.
В застенке, в пытках — счастье, от самых пыток — счастье.
Но миг только.
Вдруг увидел: в воду упал. С барки какой-то.
Вскрикнул. Глаза открыл.
Неприятная в теле дрожь. Мокрый весь.
А рядом — не сидят уже, а стоят, и он — стоит, рядом стоят шпики.
На полу — ведро.
Догадывается: «Водой облили».
Холодная, неприятная дрожь. Обиды — нет. Усталость — только.
А они, шпики, — не смеются.
Не смешно им и не стыдно, что водой человека окатили. И не злятся. Спокойны.
Один даже говорит:
— Переодеться вам придется. А то мокрые совсем.
Так и сказал: «Мокрые совсем».
В другой смене пожилой охранник, в форме околоточного, пожалел даже:
— Напрасно, молодой человек. Сказали бы, что знаете. Себе только вред и мучение.
— Я ничего не знаю.