Встречаясь с ним, колющие глаза агентов отбегают, как от пропасти.
Но когда побеждала усталость…
Точно мягче становилось все: тело, голос, мысли даже. Мысли мягкие, припадающие, как хлопьями ложащийся снег, как свет лунный, бледный — бледные мысли, — поля лунные, снежные, зимние.
Поле, поле, ровное, искристое, луной залитое, ночное поле… В тройке — бубенцы веселые под дугой — в тройке едет Ленька, пьян-пьянехонек, песню поет.
И звенит голос, как колокольчики троечные.
Вдруг — острая, жгучая боль в спине.
Крик.
Поле, тройка — пропадают.
Комната. Агенты. Зло усмехаются.
— Спать нельзя, голубец!
Говорит круглолицый, волосы — черной щеткою.
— А тройка? — спрашивает полусонный Ленька.
— Не угодно ли пятерку? — смеется черный.
Другой, узкоглазый, как китаец, вторит:
— Шестерку. Лакея ему надо. Хи-хи!
Ленька, искушенный сном, решает, что невозможно больше не спать, а так как спать не дадут, то придется обманом как-нибудь.
«Воровать сон для себя. Покой, необходимый для каждого, красть».
«Черт с ними, буду спать!»
Закрывает глаза, откидывается на спинку дивана.
Укол в спину. Как ток электрический.
— А-а! Черт!.. Сволочи! Опричники! — вскрикивает Ленька.
Исступленно ругается страшной руганью, которая статьями уложения о наказаниях предусматривается: бога, царя, веру, закон — как черноморский матрос.
Но… замолкает.
Не хочется — ничего. Ни ругаться, ни говорить, ни двигаться, ни смотреть.
Главное — смотреть. Все предметы: стены, мебель, даже шашки паркетного пола — невыносимы для глаз: кажется, в глаза лезут, рвут веки, распирают до боли — невозможно смотреть.
А закроет глаза — огненные иголки по спине пляшут.
А потом делается смешно. Задорная мысль приходит.
— Доложите ротмистру, чтобы на допрос вызвал, — говорит черноволосому агенту.
Ротмистру Ленька деловито:
— Позвольте бумаги, сам буду писать показания.
— Лучше по вопросам, — предупреждает тот.
— Потом вопросы, а сейчас сам буду писать. Все до словечка — все!..
И ребром ладони наотмашь: все.
Жандарм потирает руки, белые, пухлые, с обручальным кольцом и перстнем-печаткой на безымянном пальце.
А Ленька вздрагивающей слабой рукой неровно выводит:
«Никаких показаний давать не буду, так как не намерен содействовать следствию».
Ротмистр багровеет, ругается тяжело и злобно, как извозчик на упрямую лошадь, и, когда Леньку связывают, кричит надорванно, с пеною на пушистых усах:
— Хорошенько, стервеца, морите! Он спит у вас, наверно? Я вас, мерзавцы!
Грубо ведут по темным коридорам, злобным шепотом ругаются шпики, а Ленька молодым, звонким, тьму затхлых коридоров разрывающим голосом — кроет все на свете: бога, царя, веру, закон и жизнь и смерть — все.
Новый способ придумал Ленька: спать с открытыми глазами и ногой качать.
Придумал или само так вышло. Вернее, само.
Чтобы не видеть открытыми глазами режущих веки предметов — туманил глаза сильным напряжением глазных мышц и невероятным усилием воли удерживал веки, чтобы не опускались.
Сначала долго не мог добиться этого «обманного» сна, но потом как-то удалось.
И еще: стал качать ногой.
Сперва тоже не клеилось: заснет — нога с колена соскакивает или остановится — не качается.
Но потом пошло: и когда спал и сны видел, чувствовал, что открыты — точно на подпорках — веки и качается нога.
И если падали веки, прекращалось качание ноги — просыпался.
Но шпики все-таки обнаружили обман.
По храпению, дыханию ровному, глубокому, немиганию век и помутившимся глазам.
И снова — иголки и удары…
На шестнадцатые сутки, уже давно выданный Трояновым, принесенный агентами на допрос Драковников слабо, но гордо и насмешливо, сказал:
— Никаких показаний. Уже писал и расписался. Чего же еще?
Ротмистр и Ермолик, изыскавший радикальный способ для «раскрытия истины», молча и пытливо всмотрелись в жуткие провалы глаз на бледном лице и прочли в них:
— И смерть не страшна.
Увезли. Тоже в тюремную больницу.
Выдавший товарищей Троянов — потерял душевный покой навсегда.
Жизнь стала сплошной бессонницей.
Мучился долго и тайно.
Но человек привыкает ко всему. Привык и Троянов к новому себе — к предателю себе, — привык и даже малодушному поступку своему оправдание нашел: каждый делает то, что предпишет ему какой-то закон — неузаконенный, может, а закон. И если предательство — беззаконие, то закон этот — закон беззакония.