«Лишь мы, работники всемирной»…
Сейчас накатится.
Толпа черным, многоногим телом заливает, как волнами, мостовую.
Толпа — о д н о, как волны — неотделимы от моря.
Волны и море — одно.
И красными чайками — знамена.
Не помня себя, отделился от стены, сошел с последней пяди и крик издал звериный, задавленный какой-то, похожий на крик эпилептика, и грянулся под ноги идущих. Кричал громко, раздельно, как заклинания:
— Волна! Топи! Скорее! Захлестни!
— Ваше имя, отчество и фамилия? — спрашивает человек в ремнях.
Вынимает из портфеля лист бумаги, кладет на стол.
Троянов называет себя.
Несколько пар глаз напротив и с боков неподвижно уставились в одну.
— Чем вы объясните, гражданин, ваше поведение на улице при появлении манифестации?
— Постойте, товарищ! — прерывает Троянов.
Человек в ремнях удивленно и пристально смотрит на него.
А он тихо, но внятно:
— Я, Троянов Михаил Петрович, уроженец Петербурга, провокатор, выдавший в 19** году организацию «С. С. Т.», кроме того, на N-ском фронте предал комиссара N-ского полка, товарища Драковникова, расстрелянного белыми в деревне С.
Потом он ясно и обстоятельно отвечает на вопросы, рассказывает, как выдал еще в царское время членов боевой организации «С. С. Т.», потом так же подробно — о предании им и расстреле белыми Драковникова.
Человек в ремнях задает вопрос:
— Что вынудило вас на ваш поступок на улице сегодня? И вот на это… признание?
Тихо, но внятно отвечает:
— Праздник.
— Объясните яснее, — снова говорит человек в ремнях.
Но ответ тот же:
— Праздник.
‹1924›
ПАЛЬТО
С Калязина, Адриана Петровича, грабители пальто сняли. Вечером, на улице. Пригрозили револьверами.
Заявил в милицию. Время шло, а злодеи не обнаруживались.
Да и как найти? Руки-ноги не оставили. Найди попробуй. Петербург не деревня.
Сначала случай этот Калязина ошеломил, но спустя день-два, когда горячка прошла, новое чувство им овладело: сознание невозможности положения.
Нельзя так!
Невозможно без пальто.
Осень, холода на носу, а тут — в рубахе.
Да и неловко, неприлично: дождь, ноябрь, у людей воротники подняты, а он — в рубахе, в светлой, в кремовой. «Майский барин» — так сказал про него мальчишка-папиросник на Невском.
Не сказал даже, а бесцеремонно вслед крикнул.
«Майский барин» — гвоздем в голове, сколько дней.
Положение безвыходное. Как достать пальто — не придумаешь. Денег не было. И ничего такого, чтобы на деньги перевести, тоже.
И без работы. Жил так, кое-чем, случайным заработком, перепискою.
Но на этот скудный и редкий заработок не только из одежды что купить, а питаться и то впроголодь. А подмоги — неоткуда. Родных или знакомых таких, чтобы выручили, — никого.
Время же осеннее, скоро и белые мухи. А затем и морозы.
Но не только холод пугал.
К нему, к морозу-то, может быть, можно и привыкнуть. Ведь ходили же юродивые, блаженные, круглый год босиком. Хотя, говорят, с обманом они: салом ноги смазывали, спиртом.
Но все-таки привыкнуть, может быть, и можно.
Главное же: один в целом городе, в столице северной (именно северной), — один, в рубашке одной!
Центр внимания! Все смотрят.
Невозможно!
Лучше голому. Голый так уж голый и есть — что с него возьмешь?
Спортсмен или проповедник культуры тела — бывают такие оригиналы, маньяки разные!
В прошлом году мальчишка один, юноша, часто Калязину на улицах попадался. В трусиках одних. Мальчишка, двадцати нет, а здоровый, мускулистый, бронзовый, что африканец какой, индеец.
Такого даже приятно видеть. Герой, природу побеждает, с холодом борется, с непогодою. Глядя на него, завидно даже.
А вот в рубашке если, дрожит если, семенит, а коленки этак подогнулись от холода, нос синий, а рубаха прилипла к спине, примерзла, — это уж другое.
Это всем — бельмо.
И недоверчивые, нехорошие при виде такого «франта» у людей возникают мысли: «Пьяница, жулик. Такой ограбит за милую душу, убьет. Встреться-ка с ним глаз на глаз в переулке глухом — что липку обдерет. Что ему, отпетому такому, бродяге-оборванцу, забубенной головушке, что ему? Ограбить, обобрать — профессия его, поди. Промышляет этим…»
Казалось, так думали эти, встречные, вслед недружелюбно, с опаскою поглядывающие…
Сначала чувства отчаяния, угнетения, потом — недовольство, злоба против людей.