сказал, и тут же свет померк:
сошлись Лесные своды.
и наступила Темнота,
как только до рожденья;
а мы помчались… но куда? –
где снег несётся пеной.
о, кто узнал бы прежний Лес!
листвы – как суп на ужин;
опустошив, нага болезнь,
да оголяет души.
где только в полночь Август пел
в копне цветов и бликах –
Октябрь плешивый на тропе,
весь жёлтый и в снежинках.
а, в общем, даже всё равно
Наезднику как будто,
мол, скачка есть, и ей одной,
как чарами, окутан.
что есть блэкаут понял я,
кто беден, крив и холост:
я мчу – в том смысл бытия;
без карт, оставив компас…
я пугалом здесь буду чур;
душа моя похожа:
в глуши, во тьме – я просто мчу,
надежда – моя лошадь;
я мчу как в первородной мгле,
стремлюсь от рожи к лику –
всю свою боль и весь свой гнев
я гну дугой в улыбку.
и чувств ответных коляда –
блаженство недотроги,
что возвращается когда,
обычно ранит ноги.
о, пугало, ты будешь прав! –
мне тоже кто-то машет;
свет потушив, бежать пора,
бежать как можно дальше.
за дамой крести ли, да вброд,
верхом, идти пешком ли –
чтоб тот, где заперт, огород
не превратился в поле.
но мы неслись, и ветер нёс
навстречу снег осенний,
и я нисколько не замёрз,
в потоке снежной пены.
и чем темнее свод Лесной,
где только ветра вопли –
тем больше пугало-Шестой
менял свой прежний облик.
жердей осанка лишена,
тряпьё теперь одежды,
а из-под шляпы рыжина
волос отросших брезжит.
и лошадь не узнал бы, хоть
и думал – разлагалась
наоборот; срасталась плоть,
была обратной старость;
преображение её
почувствовал ногами;
и вот бежит в листвы проём
и с гривой, и с боками.
заржала, белая, как снег,
подпрыгнув, нас тряхнула,
и громко крикнул… человек,
без маски: видно скулы.
худой, носатый человек
с коровьими глазами;
колпак стал шляпой на главе,
и больше не засален.
– перед грозой взлетает стриж,
так я, излишне гордый,
но чем быстрее ты бежишь,
тем лучше видишь формы.
коль жизнь – движение миров,
и скорость – их основа,
ножами выточен ветров,
как брус, отполирован.
так вьётся плющ, так помидор
нарочно додетален;
в нём Мысль искала коридор
меж подсознания спален.
но коли ветром ты объят,
и гонишь, что есть дури,
всё упрощается назад
и видно суть фигуры, –
бросал Шестой через плечо
одними за другими,
что я подумал: звездочёт,
должно быть, и алхимик,
пока не вспомнил, что тогда
сказал Пятёрке ночью;
почудился поэта дар,
и дар узрел воочию…
– о, день рождения… рощи дол,
пою до хрипа в жабрах;
сегодня храбрость приобрёл,
а позже буду храбрым…
шёл снег, а мы неслись вперёд,
в блэкаут и потёмки;
стволов огромный хоровод
был долгим и высоким;
казалось, бесконечен Лес,
но бег замедлил Всадник;
притормозив, с кобылы слез,
и я, державшись сзади.
– о, разве это я? мой бред!
никто не любит чучел,
смотри! – и тычет: силуэт
во тьме висел на круче.
и я вгляделся: на шестах,
в глуши, как возле грядки,
висело пугало впотьмах –
кем был Шестой у бабки,
но не одно: недалеко,
держа в руке наброски,
чернобородый брёл…
– а кто?
– там скульптор Антокольский.
фонарь увидел хорошо –
светил издалека мне;
в плаще, накинув капюшон,
бродил, как перед камнем.
– он лепит сердца бурый ком
слияние чувств – в оправе,