Он подошел к печи — она еще хранила слабое тепло. Печь тщательно побелена, но надписи не замазаны: видно, их старательно обходили. Надписи эти сделаны разными людьми, в разное время. В основном автографы многочисленных обитателей старого дома. «Кораблев, 1957», «Олег-1969»… Были и безымянные авторы: «Здесь ночевал я. 1 апрель XX века». Есть надписи и другого сорта: несколько горячих призывов на манер «Люби, хотя и зла любовь!».
Василий перечитал все эти надписи, несколько потерявшие от времени свою первоначальную яркость, снова прошелся по комнатам. Вернулся в кухню. Из нее была дверь в крытый двор. Это было холодное помещение необъятных размеров, с протекающей крышей, с огромными, теперь уже не раскрывающимися воротами, в которые, по словам бабушки, свободно могла заехать повозка, запряженная парой и даже тройкою лошадей.
Вот куда переместился весь хлам: лошадиные седла, мольберт, отвертки, гаечные ключи… А вот, чуть в стороне, и его старый велосипед! Ржавый, искореженный, без руля и почти без спиц.
Начало темнеть. Василий вернулся в дом. Взял с кухонного стола печенье, сжевал. Сел на лавку возле печки. Блаженно вытянул ноги, закрыл глаза. Вот сейчас придут, как всегда, нахлынут воспоминания.
Однако они почему-то не приходили. Какое-то постороннее, неосознанное желание отвлекало его мысли, уводило в сторону. Какое же?
Он встал, прошелся по кухне. Механически положил в рот еще одно печенье. Снова остановился перед печкой, бездумно глядя на потускневшие надписи. И вдруг понял. Ему нужно залезть наверх, взять старую, пахнущую детством овчину и растянуться там. Почувствовать всей спиной, всем телом нежное тепло твердого камня. Да, это именно то желание, которое он подсознательно чувствовал все это время. Которое все это время тревожило его.
Он встал на лавку, отдернул цветастую занавеску (отметил, что она постирана и даже накрахмалена), влез на полати.
Овчина была на месте. Василий медленно, с удовольствием втянул в себя ее особый, кисловатый запах, распрямил спину, смежил набухшие от многих бессонных ночей веки. В наступившей тишине он слышал, как бьется в его висках кровь.
Вдруг послышался какой-то неясный шорох и что-то вроде слабого позвякивания, доносившегося из сеней. Василий приподнялся на локте — снова тихо. Потом опять — слабый шорох. Он спрыгнул с полатей и пошел на шум. Толкнул дверь, вышел в сени. Сделал в темноте несколько шагов, за что-то зацепился, не удержал равновесия и грохнулся на пол.
Он чертыхнулся, потирая ушибленное колено. «Велосипед! — определил он. — Как он сюда попал?» Василий был уверен, что, когда он входил в дом, никакого велосипеда здесь не было.
В это время послышался скрип ступенек на крылечке, и в светлом дверном проеме появилась девичья фигура.
Девушка подняла руку, пошарила у косяка двери — щелкнул выключатель. Василий зажмурился от неожиданно яркого света.
— Медицинская помощь не понадобится?
Он подумал, как все это, должно быть, смешно выглядит: девушка, которую, казалось, нисколько не смутила эта неожиданная встреча, и распростертый у ног растерянный мужчина в обнимку с велосипедом. Он поспешно встал, поставил велосипед к стенке, повернулся к девушке и онемел: он увидел над правой бровью девушки небольшой шрам. От этого бровь казалась чуть приподнятой, словно на лице ее застыл вопрос. Немой вопрос, на который никак не находилось ответа. Перед ним стояла Капелька!
— Вот уж не ждал… Откуда ты. Нюта?
— А мне удобно здесь жить: работаю-то рядом — на стройке под Глуховом.
«Ничего себе „рядом“», — подумал Василий. Глухово было в десяти — двенадцати верстах от Заречного.
— И ты каждый день накручиваешь больше двадцати километров туда и обратно? — неожиданно спросил Василий. — Неужели ваша стройка не может выделить жилье поближе?
— Может, — ответила девушка. — Но я не прошу, у меня же есть дом. Василию послышался укор в ее словах, и, вероятно, справедливый: он-то в свое детство загородные прогулки совершает.
Они вошли в дом: дедовский стол, уверенно упирающийся всеми четырьмя ногами в до блеска выскобленный пол, букетик анютиных глазок в незатейливой вазочке; и везде чистота, как при бабушке. И кажется, и сама она, бабушка, появится сейчас с лукошком душистой поленики…