— как они делали тесты на беременность, и Ойкава начал бегать по ванной с воплями: «А что если меня ночью похитили пришельцы, и беременный здесь я, Ива-чан, я не хочу рожать Чужого!»
Хаджиме опасался, что когда новость про Мамоку неминуемо разлетится по школе, Ойкаву начнут дразнить, и заблаговременно записался в Дисциплинарный комитет — хотя, он и так в перспективе собирался в него вступить. Ойкава, однако, умудрялся на любые комментарии улыбаться и затыкать недоброжелателей буквально парой фраз. Хотел бы Хаджиме обладать этой суперспособностью: решать проблемы без воплей и насилия. Ну, каждому своё.
Во второй раз Хаджиме подумал, что у Ойкавы проблемы, когда он начал лажать на площадке на последнем году в средней школе.
Если страх, что любимой сестре прилетит из-за него по голове, сделал из мелкого Тоору манипулятора, то следующие пять лет, когда Мамоке диагностировали биполярное расстройство, но при этом Ойкава-сан решила, что снять дочери с внуком отдельное жильё вниз по улице — отличная идея, сделали из подростка-Тоору контрол-фрика.
Ойкава жил у сестры на диване, когда она в депрессивной фазе изображала труп; он не вылезал у сестры из квартиры, когда у неё в маниакальной фазе возникали крайне тупые идеи. Ойкава стряс со свидетелей клятвенное обещание, что они никогда, никому (особенно Мамоке) не расскажут, что первым словом его племянника было не «мама», а «Тоору». Хаджиме пообещал, хотя не видел в этом ничего странного: Ойкава племянника разве что грудью не кормил. Так продолжалось три года, а потом Мамока вдруг нашла себе парня.
Ойкаве он категорически не понравился, но Мамоке он этого говорить, конечно, не стал.
И как раз тогда он споткнулся об Ушиваку.
Тогда Хаджиме полагал, что Ойкава гонится за образом сверхчеловека (может, потому что самому Хаджиме Ницше немного импонировал), но на самом деле проблему представляли два момента.
Во-первых, тогда Ойкава уже маньячил по части контроля, а побеждавший его Ушивака контролю не поддавался, никакой психоанализ не помогал.
( — Ты что, Фрейда читаешь на досуге?
— Пф-ф, попса и банальщина, ты мне ещё Карнеги предложи.)
Во-вторых, Ойкаве нравился волейбол, помимо прочего, тем, что у него хоть что-то хорошо получалось. А обойти Ушиваку — нет, не выходит, до свидания.
Пожалуй, мало кто тогда понимал, какой Ойкава контрол-фрик. Тренер на втором году средней школы думал сделать капитаном Хаджиме. Он был громким, он не зря заседал в Дисциплинарном комитете, он постоянно кем-то командовал (особенно Ойкавой), так что выбор выглядел логичным. Хаджиме подумал, посмотрел на общение Ойкавы с командой и отказался. Посмотрите, ему улыбаются, ему доверяют, и делают всё, что он захочет, как самураи для любимого сёгуна. Была ли такая атмосфера здоровой, Хаджиме не знал. Было ли это эффективно? О, да.
Если бы Ойкава захотел стать злодеем, ни у кого не было бы и шанса.
Однако тогда Ойкава стрессовал под грузом ответственности и слишком много на себя брал. И проигрыши Ушиваке воспринимал исключительно как собственную неудачу. Как бы Хаджиме ни уважал его целеустремлённость, с этим надо было что-то делать: Ойкава уже начал задираться на первогодок, чего за ним раньше вообще не водилось. Поэтому ему оставалось только дать придурку в нос, чтобы прочистить мозги.
Вроде бы получилось. Ойкава успокоился, будто бы что-то понял, что-то начал просчитывать (это немного пугало), даже сквозь зубы извинился перед Кагеямой за то, что хотел его треснуть, и тут же наказал не подходить к нему больше никогда. Но что-то всё равно было не так, и Хаджиме по дороге с тренировки остановил его за плечо.
— А ну стой.
— Чего? — поднял брови Ойкава, но, к его несчастью, Хаджиме за годы дружбы научился охренительно хорошо его читать.
— Что ещё у тебя случилось?
Легкомысленное выражение маслом стекло с лица Ойкавы, и он нервно дернул щекой, хмурясь.
— Прихожу я вчера к Мамо-чан. — Он отмерил ладонью от асфальта метр. — Вот бегает Такеру. Вот стол. А на столе кокаин. Я его забрал сразу, но… — Он резко сел на корточки, с раздражённым вскриком закрыв лицо руками.
— Блядь. Матери сказал?
Ойкава поднялся, нервно хохотнув.
— И как ты себе это представляешь?
Хаджиме вздохнул. Обычно Ойкава свои проблемы решал сам, но там, где у обычных парней были проблемы с мамочкой, у этого придурка были проблемы с сестрёнкой.
— Так. Те времена, когда Мамока-сан о тебе заботилась, давно прошли, так что пойдём, вправим ей мозги.
— Легко сказать, — пробормотал себе под нос Ойкава, но послушно пошёл за Хаджиме, словно барашек.
Парня Мамоки, который оказался чёртовым барыгой, они заложили полиции. На прощание он успел её побить от души, так что она провела в больнице три недели, а затем ещё два месяца принимала столько лекарств, что все местные фармацевты мужского пола решили, что она на них запала и так часто заходит за таблетками, чтобы пофлиртовать.
— Пообещай мне, что ты больше никогда не будешь употреблять, — серьёзно потребовал у сестры Ойкава, как только ту выписали из больницы.
— Да я не… Я только попробовала один раз! — ответила Мамока.
— Не ври мне.
Хаджиме тогда ждал за дверью, и не должен был этого слышать, но звукоизоляция была ни к чёрту. Он не хотел слышать такого голоса у Ойкавы больше никогда. Пусть визжит как девчонка, пусть медово называет одноклассниц «зайками» и «принцессами», пусть подкалывает — всё, что угодно, кроме этого. И да, всё было в порядке, всё долго было в порядке.
Ойкава истекал соплями и рыдал, когда они опять проиграли Ушиваке через пару месяцев после этого, но он был в норме.
Ойкава вот так близок был к тому, чтобы убить Ушиваку и поиздеваться над трупом, когда они проиграли Карасуно на последнем году старшей школы, и тот опять завёл свою шарманку про Шираторизаву, и это не просто красивые слова, но он был в порядке.
Но когда он появился на пороге старого семейного дома Иваидзуми с дорожной сумкой через неделю после того, как они получили последние результаты школьных экзаменов, Хаджиме словил ужасное дежа вю. Ойкава не пытался улыбаться, он выглядел совершенно пустым.
— Привет, Ива-чан. Не теряй меня, я пока поживу в Токио. А потом поеду в Аргентину, наверное. Меня уже звали.
Схватив Ойкаву за шкирку, Хаджиме затащил его в садик на заднем дворе и потребовал:
— Рассказывай.
— Я нашёл у неё наркотики, и я… я… я вызвал службу опеки. — Ойкава смотрел на свои сереющие ладони. — Я сделал это. Я даже не стал от неё прятаться, когда её уводили. Такеру ничего не понимал и требовал, чтобы её отпустили. Его переписали на маму, мне ведь ещё нет двадцати. Да и, наверное, не стоило бы. Такеру меня теперь ненавидит, он видеть меня не хочет. — Слёзы текли по его лицу в три ручья, но голос у Ойкавы не дрожал — он был просто мёртвым. — Не думаю, что Мамока снова получит родительские права даже после того, как пройдёт реабилитацию.
Хаджиме не особо приветствовал тактильные контакты кроме как кулака с лицом оппонента, и когда Ойкава пытался на него заваливаться и обнимать, то всегда получал по рукам.
Но он посмотрел на вихрастую макушку (казалось, даже волосы потускнели) и ссутуленные плечи, сел рядом с раздражающим, целеустремлённым, не видящим берегов, легкомысленным, пугающе проницательным и самым верным на свете дураком и оплёл его руками. Ойкава словно вышел из ступора, поднял на Хаджиме короткий, напуганный взгляд, а затем уткнулся ему в плечо и заревел уже нормально, воя и заливая футболку слезами и соплями.