Чтобы работать, социальная машина должна недостаточно хорошо работать, ибо неравновесие изначально. Этнологи постоянно утверждают, что правила родства не применяются и в принципе не применимы к реальным бракам: это происходит не потому, что это реальные правила, а, напротив, потому что они определяют критические точки, в которых механизм вновь начинает работать при условии блокировки и тем самым необходимо ставится в негативное отношение к группе. Здесь возникает идентичность социальной машины и машины желания... последняя функционирует лишь скрипя, лишь разлаживаясь, лишь содрогаясь от мелких взрывов; дисфункции составляет часть самого ее функционирования, и это немаловажная сторона системы жестокости. Несоответствие и дисфункция никогда не были предвестниками гибели социальной машины, которая, напротив, приучена питаться вызываемыми ею противоречиями и кризисами, порождаемыми ею самой видами тревожности... Никто никогда не умер от противоречий. И чем это все более разлаживается, чем более шизофренизируется, тем лучше работает, совсем в американском духе...
Территориальная сегментарная машина предотвращает слияние посредством раскола и препятствует концентрация власти, делая органы института вождей бессильными в отношении группы: как если бы сами дикари заранее предчувствовали приход к власти имперского Варвара, который, тем не менее, придет и перекодирует все коды. Но самой большой опасностью является дисперсия, такой раскол, при котором исчерпаются все возможности кода: декодированные потоки, изливающиеся на слепого, немого, детерриториализованного социуса – вот кошмар, который изо всех сил, всеми своими сегментарными артикуляциями заклинает примитивная машина. Она знает обмен, торговлю, промышленность, но она их заключает, локализует... удерживая купца и кузнеца в подчиненном положении, чтобы поток обмена и производства не разрушил коды в пользу их абстрактных и фиктивных количеств. А что это все такое – Эдип, страх перед инцестом – как не та же боязнь декодированного потока? Если капитализм обладает всеобщей истинностью, то лишь в том смысле, что он является негативом всех общественных формаций: он есть вещь, неназываемое, обобщенное декодирование потоков... не первобытные общества находятся вне истории, а капитализм находится в конце, является результатом длинной истории случайностей... Но ранг так же неотделим от первобытного территориального кодирования, как касты неотделимы от имперского государственного перекодирования, а классы – от процесса промышленного производства и товарного декодирования в условиях капитализма. Так что прочесть всю историю с точки зрения классов можно, но соблюдая при этом введенные Марксом правила, и лишь в той мере, в какой классы являются «негативом» каст и рангов.
Полное тело земли содержит в себе различия. Полное тело является непорожденным, родство же является первыми буквами, которые на нем записаны. А мы знаем, что такое это интенсивное родство, эта инклюзивная дизъюнкция, где все разделяется, но в себе самом, и где одно и то же существо пребывает везде, со всех сторон, на всех уровнях, за вычетом разницы в интенсивностях. Очарованная поверхность записи, полное тело есть также фантастический закон или объективное движение видимости; но оно же есть магический агент или фетиш и квазипричина. Ему недостаточно записать все вещи, оно должно вести себя так, как если бы оно их произнесло... Таков брак как второе свойство записи: брак не только навязывает продуктивным связям экстенсивную форму спряжения личностей, совместимую с дизъюнкциями записи, но и реагирует на запись, определяя исключительное и ограничительное использование тех же дизъюнкций. Поэтому неизбежно, что брак представляется в мифах как возникающий в родственных кланах в определенный момент (хотя в другом смысле он изначален)... в качестве интенсивного родства... /добрачные отношения/, напротив, составляют объект частичной, ночной, биокосмической памяти, которая должна подвергнуться вытеснению, чтобы возникла новая расширенная память.
Мы сможем лучше понять, почему проблема вовсе не заключается в том, чтобы перейти от родства к системе брачных союзов и вывести вторые из первого. Проблема состоит в переходе от интенсивного энергетического порядка к экстенсивной системе, которая включает в себя одновременно и брачные союзы и расширенное родство. То, что первичная энергия интенсивного порядка – Нумен – является также энергией родства, ничего в деле не меняет, потому что это интенсивное родство еще не является расширенным, еще не заключает в себе различение личностей и даже полов, но представляет собой доличностные вариации интенсивности... Знаки этого порядка, следовательно, принципиально нейтральны и двусмысленны... Речь идет о знании того, как, исходя из этой первичной интенсивности, можно перейти к экстенсивной системе, в которой 1) родство представлено расширенными группами родственников в форме родов; 2) браки одновременно являются качественными отношениями; 3) короче, интенсивные двусмысленные знаки прекращают быть таковыми и становятся позитивными или негативными /таков перекрестно-кузенный брак, по Леви-Стросу/. Экстенсивная система браков описана Клодом Леви-Стросом в «Элементарных структурах родства». Здесь необходимо прибегнуть к мифу... который определяет интенсивные условия системы. /Миф не экспрессивен, он задает условия культуры. Упрек Лысенко вейсманистам: для них родители не является генетическими родителями своих детей, дети и родители являются братьями и сестрами, сын – генетический брат матери и пр./. Но сын автоматически не является братом и близнецом своей матери. Поэтому он не может на ней жениться... инцест с сестрой является не заменой инцеста с матерью, но интенсивной моделью инцеста. Основа соматической экстенсивной системы – расширенное родство. Нет никакого вытеснения отца, никакой утраты имени отца. Соответствующее положение матери или отца как кровного родственника или родственника по браку, патрилинейное или матрилинейное родство, патрилинейный или матрилинейный брак являются активными элементами вытеснения. Великая ночная память зародышевого интенсивного родства вытесняется в пользу соматической экстенсивной памяти, заключающей в себе ставшее расширенным родство (патрилинейное или матрилинейное) и связанную с ним систему браков. /Миф догонов является патрилинейной версией двух генеалогий, интенсивной и экстенсивной/.
Экстенсивная система рождается из интенсивных условий, делающих ее возможной, но она реагирует на них, аннулирует их, вытесняет их и оставляет им только мифическое выражение... В результате знаки перестают быть двусмысленными, дизъюнкции становятся исключающими, ограничительными... имена, названия обозначают уже не интенсивные состояния, а определенных лиц. Различимость опускается на сестру, на мать как на запрещенных супруг. Личности не предшествуют запретам, так как в результате запрета они возникают как таковые. Мать и сестра не существует до их запрещения в качестве супруг... инцест в строгом смысле не существует, не может существовать. Всегда находятся по ту сторону инцеста, в серии интенсивностей, игнорирующих личностную определенность, или же по эту сторону, в протяженности, которая их/интенсивности/ признает, которая их составляет, но составляет, делая невозможным их сексуальное партнерство. Инцест можно совершить лишь в результате серии замещений, которая нас постоянно от него отдаляет, т.е. с лицом, которое приравнивается к матери или сестре лишь потому, что ими не является: с той, которая выделима как возможная супруга. Таков смысл предпочтительного брака: это первый разрешенный инцест. Но не случайно, что он редко имеет место, как если бы он был слишком близок к несуществующему невозможному (таков предпочтительный догонский брак с дочерью дяди, которая приравнивается к тете, которая, в свою очередь, приравнивается к матери)...
Миф не есть греза о невозможном или инверсия всегда уже наличной социальности. Он до всего этого, он там, где этого еще нет. Нужно избежать двух ложных воззрений на границу или предел: одно превращает предел в матрицу или в происхождение, как если бы запрет доказывал, что «сначала» запрещенную вещь желали как таковую; другое приписывает пределу структурную функцию, как если бы «фундаментальное» отношение между желанием и законом осуществлялось в акте трансгрессии. Нужно еще раз напомнить, что закон ничего не доказывает в том, что касается изначальной реальности желания, потому что он существенно искажает желаемое, и что трансгрессия ничего не доказывает относительно функциональной реальности закона, потому что она сама смехотворно мала по сравнению с тем, что закон действительно запрещает (поэтому революции ничего общего не имеют с трансгрессией). Короче, предел не по ту и не по эту сторону: он на пределе между тем и другим, он всегда уже перейден или всегда еще не перейден. Ведь инцест, как и движение, невозможен.