В расчет принимается как раз не частный случай освобожденного раба. В расчет принимается коллективный персонаж Постороннего. В расчет принимается тот или иной способ, каким аппарат сверхкодирования вызывает потоки, которые сами декодированы — потоки денег, труда, собственности… Они суть коррелят аппарата. И корреляция является не только социальной, внутренней для архаичной империи, она также — географическая. Это был бы момент возобновления конфронтации между Востоком и Западом. Следуя великому археологическому тезису Гордона Чайльда, архаичное имперское Государство предполагает запасенные сельскохозяйственные излишки, делающие возможным поддержание специализированных тел ремесленников в области металлургии и торговли. Действительно, излишек как собственное содержание сверхкодирования должен быть не только запасаемым, но и поглощаемым, потребляемым, реализуемым. Несомненно, такое экономическое требование поглощения излишка — один из главных аспектов присвоения машины войны имперским Государством: с самого начала военный институт является одним из наиболее сильных способов поглощения излишков. Однако если мы допускаем, что военных и бюрократических институтов будет недостаточно, то уже готово место для такого специализированного тела неземледельческих ремесленников, чей труд ускорит переход сельского хозяйства на оседлый образ жизни. Итак, именно в Афразии и на Востоке были выполнены все указанные условия и изобретен аппарат Государства — на Ближнем Востоке, в Египте и Месопотамии, а также в [долине] Инда (и на Дальнем Востоке). Именно там создается сельскохозяйственный запас и сопровождающие его бюрократия и военщина, а также металлургия и торговля. Однако такому имперскому, или восточному, «решению» угрожает тупик — сверхкодирование Государства удерживает металлургов, ремесленников и торговцев в узких пределах, под мощным бюрократическим контролем, благодаря монополистическому присвоению внешней торговли, ставя ее на службу правящему классу, так что крестьяне сами извлекают небольшую прибыль из государственных нововведений. Итак, верно, что форма-Государство будет распространяться и что археология будет обнаруживать ее повсюду на горизонте Западной истории в Эгейском мире. Но не при тех же самых условиях. Минос и Микены — это, скорее, карикатура империи, Агамемнон Микенский не является ни императором Китая, ни фараоном Египта, и египтянин может сказать грекам: «Вы другие, вы всегда будете как дети…» Дело в том, что Эгейские народы были как слишком далеки от того, чтобы попасть в восточную сферу, так и слишком бедны, чтобы самим запасать излишки, но они недостаточно удалены и недостаточно обнищали, чтобы игнорировать рынки Востока. Более того, именно сверхкодирование Востока само навязывает своим торговцам роль — [отправляться] на дальние расстояния. Итак, эгейские народы оказываются в ситуации, когда они могут использовать восточный сельскохозяйственный склад и при этом не должны конституировать его за свой счет— они грабят его, когда могут, и на более регулярной основе добывают себе его долю в обмен на сырье, прибывающее из Центральной и Западной Европы (а именно дерево и металлы). Конечно, Восток должен непрестанно воспроизводить свои запасы; но, формально, он добился «раз и навсегда» успеха, из которого Запад извлекает выгоду и при этом не должен воспроизводить подобный запас. Отсюда следует, что ремесленники, металлурги и торговцы получают на Западе совершенно иной статус, поскольку в своем существовании они не зависят непосредственно от излишка, накопленного локальным аппаратом Государства, — даже если крестьянин подвергается эксплуатации такой же жесткой, а иногда и более жесткой, чем крестьянин на Востоке, то ремесленник и торговец пользуются более свободным статусом и более разнообразным рынком, что преобразует средние классы. Многие металлурги и торговцы с Востока переходят в Эгейский мир, где находят аналогичные условия более свободными, более изменчивыми и более устойчивыми. Короче, те же потоки, что сверхкодированы на Востоке, стремятся стать декодированными в Европев новой ситуации, которая подобна изнанке или корреляту иного. Сверхприбыль больше не является сверхприбылью кода (сверхкодирование), но становится сверхприбылью потока. Как если бы одна и та же проблема получила два решения — решение Востока, а затем решение Запада, прививаемое к первому решению и вытаскивающее его из тупика, одновременно такой тупик предполагая. Европейские или европеизированные металлург и торговец сталкиваются с куда менее кодированным интернациональным рынком, который не ограничивается имперскими хозяйством или классом. И, как говорит Чайльд, эгейские и западные Государства будут с самого начала вовлекаться в наднациональную экономическую систему — они купаются в ней, вместо того чтобы удерживать ее в пределах собственных ячеек. [613]
Действительно, тут появляется совсем другой государственный полюс, который кратко может быть определен следующим образом. Публичная сферахарактеризует уже не объективную природу собственности, а, скорее, общие средства присвоения, ставшего частным; мы, таким образом, входим в публично-приватные смеси, конституирующие современный мир. Связь становится личной;личные отношения зависимости — как между собственниками (контракты), так и между собственностью и собственниками (соглашения), — удваивают или смещают отношения сообщества и отношения, основанные на публичной функции; даже рабство определяет уже не публичную диспозицию общественного рабочего, а частную собственность, осуществляемую на индивидуальном рабочем. [614] Правоцеликом подвергается мутации, становясь субъективным, конъюнктивным, «топическим» правом — дело в том, что перед аппаратом Государства встает новая задача, состоящая не столько в сверхкодировании уже закодированных потоков, сколько в организации конъюнкций декодированных потоков как таковых.Значит, режим знаков изменился — во всех этих отношениях операция имперского «означающего» уступает место процессам субъективации;машинное порабощение стремится к тому, чтобы его сместил режим социального подчинения.И, вопреки относительно единообразному имперскому полюсу, этот второй полюс обретает самые разнообразные формы. Но какими бы разнообразными ни были отношения личной зависимости, каждый раз они отмечают топические и качественно определенные конъюнкции. Прежде всего, именно развитые империи — как на Востоке, так и на Западе, — вырабатывают эту новую публичную сферу частного посредством таких институтов, как институты consilium'a [615] или fiscus'а [616]в Римской империи (именно в этих институтах освобожденный раб обретает политическую власть, удваивающую власть чиновников). [617]Но это также автономные города и феодальные системы… Речь идет о том, чтобы знать, соответствуют ли еще эти последние формации тому обстоятельству, что понятие Государства может быть введено лишь с учетом определенных корреляций — как и развитые империи, города и феодальный строй предполагают архаичную империю, которая служит для них основанием; они сами пребывают в контакте с развитыми империями, реагирующими на них; они активно подготавливают новые формы Государства (например, абсолютную монархию как завершение субъективного права и феодального процесса). [618]Действительно, в богатой сфере личных отношений в расчет берется не каприз или изменчивость людей, а консистенция отношений и соответствие между субъективностью, способной дойти до исступления, и качественно определенными актами, выступающими источниками прав и обязанностей. В прекрасном пассаже Эдгар Кинэ подчеркивает такое совпадение между «исступлением двенадцати Цезарей и золотым веком римского права». [619]
Итак, субъективации, конъюнкции и присвоения не мешают декодированным потокам продолжать течь и безостановочно порождать новые убегающие потоки (мы видели подобное, например, на уровне микрополитик Средневековья). В этом состоит даже двусмысленность таких аппаратов — они функционируют только с декодированными потоками и, одновременно, не позволяют потокам содействовать друг другу, они создают топические конъюнкции, которые удерживаются в качестве множества узлов или рекодирований. Отсюда мнение историков, когда они говорят, будто капитализм «мог бы» развиться, начиная с определенного момента — в Китае, в Риме, в Византии, в Средневековье, — что условия для него существовали, но не были осуществлены или даже не были способны осуществиться. Дело в том, что давление потоков расчерчивает капитализм в пустоте, но, чтобы он реализовался, должна быть вся полнота [intégrale] декодированных потоковв целом, все обобщенное [généralisée] сопряжение,переполняющее и низвергающее предшествующие аппараты. И действительно, когда перед Марксом встает задача определить капитализм, он начинает со ссылки на приход к власти одной-единственной качественно неопределенной и глобальной Субъективности, которая капитализирует все процессы субъективации, «всю деятельность без различия» — «производственная деятельность вообще», «уникальная субъективная сущность богатства». И этот единственный Субъект выражается теперь в Объекте вообще, а не в том или ином качественном состоянии: «Вместе с абстрактной всеобщностью деятельности, создающей богатство, признается также всеобщность предмета, определяемого как богатство; это — продукт вообще или опять-таки труд вообще, но уже как прошлый, овеществленный труд» [620]. Циркуляция конституирует капитал как субъективность, соразмерную всему обществу в целом. Но эта новая социальная субъективность может конституироваться лишь в той мере, в какой декодированные потоки переходят пределы своих конъюнкций и доходят до некоего уровня декодирования, какого Государственные аппараты не могут более достичь — с одной стороны,поток труда не должен более определяться как рабство или крепостничество, но становится свободным и голым трудом; а с другой стороны,богатство не должно более определяться как капитал, будь то земельный, торговый, финансовый, ставший чистым, однородный или независимый. И, без сомнения, такие, по крайней мере, два становления (ибо другие потоки также конкурируют) вводят на каждой из линий множество контингенций и разнообразных факторов. Но именно их абстрактное сопряжение одним махом конституирует капитализм, представляя одного в другом — универсального субъекта и объекта вообще. Капитализм формируется, когда поток качественно неопределенного богатства сталкивается с потоком качественно неопределенного труда и сопрягается с ним. [621]Именно эти предшествующие конъюнкции, еще качественные или топические, всегда подавляли (двумя главными ингибиторами были феодальная организация деревень и корпоративная организация городов). Иными словами, капитализм формируется благодаря общей аксиоматике декодированных потоков.«Капитал — это право, или, точнее, производственное отношение, которое манифестируется как право; и, будучи таковым, капитал независим от конкретной формы, в которую облачается в каждый момент своей производительной функции». [622]Частная собственность выражает уже не связь личной зависимости, а независимость Субъекта, который конституирует теперь одну-единственную связь. Тут огромное различие в эволюции частной собственности: частная собственность сама касается прав, а не право заставляет ее относиться к земле, вещам или людям (именно отсюда знаменитый вопрос об исключении земельной ренты в капитализме). Новый порог детерриторизации.И когда капитал, таким образом, становится активным правом, вся историческая фигура права в целом изменяется. Право перестает быть сверхкодированием обычаев, как в архаичной империи; оно более не является набором топик, как в развитых государствах, в городах и феодальных системах; он все более и более принимает прямую форму и непосредственные характеристики аксиоматики, как это видно в нашем гражданском «кодексе». [623]
613
См. две большие книги В. Гордона Чайльда,
614
О различии между «обобщенным рабством» в архаичной империи и частным рабством, феодальной барщиной и т. д. см.: Parain, Charles.
617
См.: Boulvert,
618
Ср.: Hincker, François.
620
Маркс К.
621
Об исторической независимости обеих серий и их «встрече» см.: Hincker, François.
622
Emmanuel, Arghiri.
623
См. оппозицию, отмечаемую некоторыми юристами и возобновленную Полем Вейном, между римским — «топическим» — правом и современным — «аксиоматическим» — правом типа гражданского кодекса. Мы можем определить некоторые фундаментальные аспекты, которые приближают Гражданский кодекс скорее к аксиоматике, чем к коду: 1) господство повествовательной формы над императивной и аффективной формулами (проклятие, увещевание, внушение и т. д.); 2) претензия Кодекса на формирование полной и насыщенной рациональной системы; 3) но, одновременно, относительная независимость пропозиций, позволяющая добавлять аксиомы. Об этих аспектах см.: Ray, Jean.