А он, до дна испивший горькую чашу лишений, он, чье сердце так истосковалось по отзывчивой душе, он-то почему же так холоден, так жесток и бесчувствен к этому юноше, совсем еще мальчику?
Бенедетто огляделся вокруг, притянул Омара к себе и прохрипел ему прямо в лицо:
— Мое имя? У меня нет больше имени, я всего лишь пленник, как и ты. Никто, которым будут помыкать, как хотят, до конца его дней.
Разочарование, гнев, обвинение слышались в его словах, тяжесть которых, словно каменной плитой, придавила Омара.
— Разумеется, у меня есть имя, — продолжал, немного успокоившись, старик, — но оно будет тебе, пожалуй, непонятно. Меня зовут… Ах, я не знаю, как меня зовут!
— Разве у рабов нет имен? Значит, и меня тоже не будут больше звать Омаром?
— Для меня ты всегда будешь Омаром!
— А я хотел бы называть тебя… отцом.
— Отцом? — Итальянцу показалось, будто его укололи в сердце раскаленным железом. Человек, которого он только что готов был ненавидеть как врага, называет его самым дорогим на земле словом, дороже которого разве что слово — мать.
— Почему? — спросил он растерянно.
— Потому что я никогда еще не называл никого отцом.
Бенедетто молча поднялся, подгреб побольше соломы Омару, чтобы тому помягче было лежать.
— Что ты делаешь?
— Хочу приготовить тебе постель немного помягче, Омар.
— А тебе?
Улыбка скользнула по изборожденному морщинами лицу бывшего раба. Вот оно как обернулось: снова его жизнь имеет смысл и цель — он уже и не верил, что этакое может случиться! А теперь он видел, ощущал всеми фибрами души, что и в несчастье можно быть счастливым, если ты сохранил в себе человека.
— Обо мне не заботься. Я могу спать на голой земле. Никаких возражений! Я — человек привычный; со мной ничего не случится.
— Ты такой добрый, отец! — Омар произнес это слово с такой нежностью, будто каждый отдельный звук в нем доставлял ему особое наслаждение.
Бенедетто склонился над лежащим юношей.
— Расскажи мне, за что тебя бросили сюда, — попросил он сотоварища.
«Хорошо сработано», — довольно усмехнулся Бенелли, слушая доклад араба. Надо же, какая удача: вышел на след Эль-Франси! Это, определенно, стоит награды.
Подобострастно кланяясь и пятясь, шпион удалился из кабинета.
Все новые сведения, которые ему сообщали, ренегат, как всегда, сразу же записал. Потом достал все прежние донесения. Никакого официального поста в Диване он не занимал, однако люди высоких рангов знали, что он — нечто вроде негласного министра полиции. Он контролировал любые события в регентстве. Это и было главной причиной того, что все заискивали перед ним. В этом своем качестве он давно уже получал, хоть и беглые, сообщения о путешествиях Эль-Франси, не уделяя им, однако, до поры большого внимания.
Стороннему человеку в этих его записях ни за что бы не разобраться. Для Бенелли же, когда он что-то учуял, любая, даже самая коротенькая, заметка говорила очень о многом. Здесь какой-то намек, там еще что-то похожее, и в третьем донесении опять то же самое… Этого было уже достаточно, чтобы выявить связь между ними и, прежде всего, как это получилось сегодня, правильно пустить нужных людей по следам.
Он искал компромат на Эль-Франси, хотел, обязан был найти его. Давно уже этот чужеземец был у него занозой в глазу, но выдернуть ее он не мог, ибо дей этого не желал. Но эти времена прошли. Теперь у него руки развязаны. И чутье, обостренное его чутье, не подвело! Но что за странная неожиданность? У него даже дыхание сперло: ведь получается, что речь-то идет не об одном, а сразу о двух Эль-Франси!
Одного дети не интересуют, зато другой просто помешан на них. Один — только охотник, другой — еще и друг детей. Луиджи Парвизи!
Бенелли аж подпрыгнул. Человек, которого весьма нелегко вывести из себя, который тщательно и хладнокровно взвешивает любую ситуацию и тотчас принимает меры, потерял вдруг дар речи. Он большими шагами мерил комнату, потом, словно вовсе растратив силы, не сел — упал в кресло. Здесь, в своем кабинете, куда не смел войти никто, кроме его слуги, Бенелли был европейцем. Здесь он не сидел, ноги калачиком, на полу, и ни одного столика высотой по колено здесь не было, а стоял настоящий европейский письменный стол. Он порылся в лежащих на столе бумагах, с одного взгляда определяя, куда что. Вот эту — сюда, а эту — в другую кучу. Важное — неважное. Так, а теперь еще разок, снова.
Люди, в самом деле, отменно поработали, еще раз признал он. Дела и поступки Эль-Франси так часто служили темой разговоров в деревнях и на привалах, что вызнать что-то можно было безо всяких специальных расспросов. Держи только ушки на макушке, и ты знаешь уже достаточно, чтобы воссоздать некий определенный образ.
Второй Эль-Франси объявился лишь несколько месяцев спустя после захвата «Астры». Значит, он вполне мог быть Луиджи Парвизи. Но…
Губы ренегата вдруг плотно сжались, глаза полузакрылись, глубокие морщины прорезались в углах рта. Он напряженно думал; не отрываясь, смотрел он на бумаги, но не читал их, а будто сверлил взглядом.
С ним всегда этот негр Селим. И с одним, и с другим… Что же, выходит, Эль-Франси все-таки один?
Бенелли нервно разворошил бумаги, смял их в комок. Он чувствовал, что заходит в тупик.
Беззвучно вошел слуга. Лишь по дуновению ветерка чувствовалось, что дверь открыли. Бенелли метнул в него сердитый взгляд: не мешать!
Итак, Селим был и с охотником, и с другом детей. Что же, получается, и негров тоже двое, с одинаковыми именами, того же самого облика? Не слишком ли много для случайного совпадения?
Нет, Селим — всегда один и тот же, а вот Эль-Франси — это два лица. А что, если один сменил другого?
Эль-Франси стал известным среди туземцев еще задолго до захвата «Астры», его и сегодня еще любят и почитают.
Нет, так мы далеко не уйдем. Необходимо, совершенно необходимо попытаться разгадать загадку этого второго Эль-Франси.
Охотник Эль-Франси пришел из Ла-Каля, он француз. Это установлено точно. Все следы ведут к этому старому французскому гнезду. И друг детей Эль-Франси тоже как-то связан с этой гаванью.
А может, и более того? В подсознании мелькнула вдруг мысль, которая однажды уже посещала его.
Что же это такое? Не кроется ли за охотничьей страстью Эль-Франси еще что-то? Не является ли охота лишь прикрытием чего-то иного, запретного? Француз годами прочесывает все регентство. Представитель народа, который под водительством своего императора Наполеона стремился к мировому господству. Он, Мустафа-Бенелли, всегда страшился, что Франция потянет однажды руки к Северной Африке. Почему этого не случилось до сих пор, он не знает. Но одно лишь несомненно: именно эта держава, и только она, способна стать реально опасной для владычества дея. Не выполнял ли этот любитель охоты в Алжире какое-либо особое задание? Но, с другой стороны, будь оно уже выполнено, какая необходимость ему и дальше вынюхивать что-то в горах и пустынях?
Если предположение правильно, то получается, что есть и второй Эль-Франси. Как стыкуются между собой оба этих человека, пока неизвестно. Но то, что они знакомы друг с другом, а может, даже и друзья, сомнению не подлежит.
И тогда этим вторым Эль-Франси вполне может быть Луиджи Парвизи, отец Ливио, отец корсара Омара!
Это умозаключение так ошеломило его самого, великого интригана, что он даже засомневался.
— Ну что ж, посмотрим, посмотрим. Что тут у нас «за», что «против», — продолжал он вслух свои размышления. — Эль-Франси, тот, настоящий, первоначальный, — француз; Парвизи — генуэзец, итальянец. Что общего у обоих этих людей? Как они встретились друг с другом? Что связывает их столь крепко, что один уступил другому свое знаменитое имя? Всех убитых с «Астры» тогда покидали в море. На борту возвратившегося с моря корсара Луиджи Парвизи не было. Значит (если только в размышлениях своих он, Мустафа, не пришел к ложному выводу), Луиджи не погиб в бою, а его сбросили в море живым. Предположим, что его подобрал какой-то французский корабль и высадил в Ла-Кале. Там-то он и мог познакомиться с Эль-Франси. Француз привлек обязанного ему Парвизи к своим делам, а позже выпустил его одного на вольную охоту, ибо интересы генуэзца совпадали с целями Эль-Франси. Если все верно, то Парвизи — на крючке!