Час спустя великий злодей испустил дух. Селим навалил над трупом кучу камней. Мустафа-Бенелли был все же человеком, и другим людям подобало укрыть его останки от хищных птиц.
Друзья Эль-Франси на севере и юге, на востоке и западе регентства тщетно ожидали визита охотника. Никто и никогда не видел больше Эль-Франси. Но память о нем не умирает. Эль-Франси ушел в легенду. О его приключениях, о славных его делах долго-долго будут вспоминать во всех деревнях и кочевьях страны.
Глава 15
ДРУЗЬЯ ДУМАЮТ ИНАЧЕ
Руку Луиджи Парвизи так и не вылечил. Парализованная, она висела как плеть. Весть о смерти Ливио совсем выбила его из колеи. Жизнь потеряла смысл, стала пустой и ненужной. Разыскивать труп сына, или что там еще от него осталось, отец считал бессмысленным. Да и как ему, калеке, было бы снова оказаться в этой проклятой стране? Позабыть бы, стереть из памяти все, что пришлось пережить за эти годы в Алжире! Однако не получалось.
Часами Луиджи сидел в своей комнате, не реагируя ни на что, и раздражался только, если его беспокоили. К погруженному в свои печальные думы другу не рисковал приближаться даже верный Селим.
Волнения в доме Парвизи по случаю возвращения сына и негра приутихли. На передний план выдвинулись крупные политические события, дававшие куда более обильную пищу для разговоров, нежели скудные сведения, привезенные Луиджи. Он искал сына, а теперь узнал о его смерти — вот и все, что было известно горожанам.
Вскоре после возвращения в отцовский дом Луиджи взял в руки грифель и попытался изобразить жену и сына. Такими цветущими, веселыми, улыбчивыми остались навсегда они в его памяти! Он прямо-таки видел их перед собой. А портрет не получался: ужасная кончина накладывала скорбную тень на их лица — это были не те, кого он так любил. Скомканный набросок полетел в сторону. Он начал снова; и снова смерть скалила зубы с листа. У него сохранился последний прижизненный портрет Ливио, сделанный на борту несчастной «Астры». Рисунок попал вместе с ним за борт, и соленое Средиземное море отбелило его так, что только отцовские глаза могли на нем еще кое-что разглядеть. Но достать его Луиджи теперь никак не отваживался: а ну как и из этого бесценного для него сокровища тоже выглянет смерть!
Может, когда-нибудь потом, когда немного поправится, он, следуя желаниям своих домашних, и соберется еще рассказать пообстоятельнее о своих приключениях. Но не сейчас. Раны и душевное потрясение совсем вымотали его; он был не в состоянии даже покинуть комнату. Разве что, когда к отцу собирались друзья помузицировать, больной требовал, чтобы и его тоже пригласили в музыкальную гостиную. Он искал утешения в музыке. Мощные, штурмующие землю и небо аккорды Бетховена будоражили душу, но не унимали боль, не приносили умиротворения.
— Луиджи, Луиджи! — Селим протопал по лестнице к комнате друга и остановился в дверях. — Гость!
Черное лицо негра сияло светлой радостью.
— Ты так взволнован, Селим? Я давно не видел тебя таким.
— Он рад, Луиджи, а уж я-то как рад! — послышался до боли знакомый голос.
— Пьер Шарль! Пьер Шарль, ты!
Луиджи хотел подняться из кресла, но француз не позволил ему.
— Сиди, сиди, Луиджи, не напрягайся!
Он склонился над другом и поцеловал его.
— Что привело тебя ко мне, старина? Извини, я совсем расстроился от радости: добро пожаловать! Иди-ка, иди сюда, здесь посветлее. Дай же мне посмотреть на тебя, Эль-Франси!
Де Вермон рассмеялся и позволил Луиджи рассмотреть себя как следует.
— Я получил твое письмо, — прервал он наконец чуть затянувшееся молчание, — рассудительное такое, деловое. Кому другому его, может, и хватило бы, но Пьеру Шарлю де Вермону, Эль-Франси, нет! Старина Эль-Франси желает знать больше. Потому я и приехал, дружище, и готов помочь тебе во всем, что потребуется.
— Спасибо тебе, но под главой «Алжирское рабство» стоит уже напечатанное большими буквами слово «КОНЕЦ». Алжир принадлежит прошлому…
Де Вермон не отреагировал на горькую, полную самоотрешения реплику Парвизи.
— Рассказывай, Луиджи, — попросил он. — Хотя бы начни. У меня есть время, много времени.
И Луиджи заговорил. Сперва нехотя, с трудом, но все больше и больше увлекаясь. Селим то и дело вклинивался в повествование, уточняя не важные, по мнению Луиджи, подробности. Кое о чем, впрочем, кроме негра, и рассказать было некому. О том, к примеру, как он дважды неделями выхаживал раненого друга и доставлял его назад в Ла-Каль, не знал и сам Парвизи: все, что приходилось делать для друга, Селим считал само собой разумеющимся, а стало быть, и говорить о том не стоило. Лишь теперь Луиджи узнал о том, что было после смерти Мустафы. Сбежавшие спутники ренегата доложили обо всем дею, и тот немедленно поднял на ноги весь Алжир, чтобы поймать Эль-Франси и Селима. Но туземцы спрятали обоих друзей и помогли им перебраться через тунисскую границу. Долго оставались они в Тунисе, пока Луиджи не избавился от лихорадки и не смог перенести морское путешествие.
— И на том ты считаешь дело закрытым? — спросил Пьер Шарль, когда рассказчик замолчал.
— Я калека и болен.
— Ты поправишься. А насчет калеки… Вздор, Луиджи! Не рука, а голова, душа сражается. Говорил ли ты уже с этим Гравелли? Конечно нет: ты же ведь болеешь!
— И слышать даже об этом не хочу! Мертвых этим не воскресишь.
— Мертвые упокоились, а нам, живым, надо помнить о них и мстить за них, каждодневно, ежечасно! — весомо и очень серьезно сказал француз.
— Что это должно означать?
— А то, что гнет рабства, все еще давящий людей, должен быть, наконец, навсегда сброшен, что люди, породы этого Гравелли, не имеют права жить и сеять несчастье другим. Твой долг еще не исполнен, Луиджи Парвизи-Эль-Франси!
Лицо генуэзца помрачнело. Слова друга не то чтобы задели его — он просто не желал их слышать, подобно тому, как он отбивался после возвращения из Алжира от мыслей, требующих того же самого.
«Нет, братец, — думал Пьер Шарль, — никуда ты от этого не уйдешь, и чем дольше и чаще будешь думать об этом, тем лучше поймешь, что к чему. А пока — хватит с тебя».
— Впрочем, — возобновил беседу де Вермон, — я ведь приехал не один. Меня сопровождает месье Ксавье де Вермон. Наши отцы так же, как мы, счастливы этой встрече.
— И ты говоришь об этом только теперь, Пьер Шарль! Я просто обижен на тебя. Пошли! Селим, веди меня вниз; я должен познакомиться с этим достойным господином!
Нет, Луиджи Парвизи, свой долг ты еще не исполнил. Разговор с обоими французами со всей непреложностью доказал это. Да, они были правы… Но план, предложенный ими, был столь грандиозен, что человек, который был некогда отважным Эль-Франси, представив его воплощение, задрожал.
— Синьор Антонелли из Ливорно просит позволения засвидетельствовать господину свое почтение, — доложил Гравелли слуга.
От банкира осталась только тень, прежней напористой силы не было и в помине. С тех пор как его известили об ускользнувшей от корсаров «Парме», он знал, что сидит на крючке у Властелина Гор. Он считал себя недостаточно сильным, чтобы выступить против этого окруженного тайной человека. Он догадывался… Нет, даже самому себе он не осмеливался сказать, о чем догадывался. Вот и теперь, когда столь многое изменилось… Его ведущее положение на генуэзском и сардинском денежных рынках давно утеряно. Даже мелкие мошенничества и те больше не удаются. Скромные суммы приносят лишь частные сделки, готовит которые большей частью его секретарь. Нищенские гроши для того, кто некогда ворочал гигантскими суммами.
Синьор Антонелли, за которым стоит Властелин Гор, в который уже раз регулярно являлся за своими двумя кошельками с золотом.
Вялыми шажками, согнувшись в дугу, Гравелли дотащился до сейфа, вынул из него два заранее приготовленных кожаных мешочка и протянул их слуге.
— Я сожалею, что не могу принять его. Отдай ему это.