«Испанец» не сопротивлялся.
Корсары были счастливы.
Фрегат Омара снова стал ужасом Средиземного моря. Горе парусу, который покажется на горизонте! Никому не уйти от «Аль-Джезаира»!
Когда трофеев стало слишком много, фрегат вернулся в родную гавань.
Меж тем выяснилось, что оба пропавших парусника, по всей вероятности, захвачены или потоплены неизвестным, плавающим под флагом «Аль-Джезаира». Достоверно было, что Омар и таинственный незнакомец — не одно и то же лицо: оба подвергшихся нападению корабля были в море, когда «Аль-Джезаир» еще стоял в гавани. А это значит, что существует второй корабль с тем же именем!
Омар пользовался любой возможностью встретиться с другими алжирскими корсарами, чтобы, случись новая попытка посягнуть на его честь и усомниться в его преданности туркам, всегда можно было назвать свидетелей его верности дею.
Ничего не изменилось. Омар, как и прежде, оставался грозным пиратом.
Бенедетто давно уже не разговаривал с Ливио по душам. Только кратко, лишь бы отделаться, отвечал на его вопросы. Время дружеских бесед между ними ушло в прошлое. Зато Омар почти не разлучался со своими друзьями детства Али и Ахмедом, и с Махмудом — бывшим врагом, который немедленно изъявил готовность идти с ним, хотя реис его не очень-то и приглашал. Всем этим троим Омар рассказал в общих чертах о своих планах.
Глаза старого итальянца не могли утаить того, что он думал о действиях молодого земляка. В них постоянно стоял тихий упрек. Всякий раз, как брали приз, он укоризненно смотрел на Омара.
— Пойдем! — потребовал однажды капитан по окончании боя.
Бенедетто молча последовал за ним в каюту.
— Я знаю, о чем ты думаешь, — начал Омар, — хотя и не открываешь рта для упреков. Вот моя рука! В ту ночь, что едва не стала для меня последней, ты просил меня вложить ее в твою руку, последовать твоему замыслу. И вот я готов, я согласен. Я стану охотником за корсарами, как только разделаюсь с ложным «Аль-Джезаиром». Даю тебе клятву. Я не знаю, чем мне поклясться, ибо до бороды пророка мне давно уже нет дела. Потерпи еще немного, друг!
— Потерплю, конечно потерплю — что же остается, когда ты только и занят своей персоной! — вспылил Бенедетто, но тут же успокоился и продолжил: — Хорошо, мне так хочется верить тебе, Ливио, я живу мечтой увидеть тебя не корсаром, а честным воином, защитником свободы. Удастся ли это — Бог весть. Предсказать не берусь.
Натянутость в их отношениях с тех пор несколько ослабла. Бывший раб прилагал все усилия, чтобы не выказывать своего недовольства. Несколько раз он отваживался все-таки снова упрекать Омара.
— Почему бы тебе не ограничить себя только поиском этого неизвестного врага? — спросил он. — Неужели ты и дальше должен заниматься своим позорным ремеслом и сеять горе?
— Я ищу его, Бенедетто, и делаю это целенаправленно. Не думай, что я полагаюсь только на случай. Но, откровенно говоря, порой мне перестает вериться, что я когда-нибудь встречусь с этим ложным «Аль-Джезаиром».
— Что такое, Омар? Ты чего-то не договариваешь, что-то скрываешь?
Омар рассмеялся:
— Ответь мне ясно, как человек, не имеющий никакого отношения к этому делу: могу ли я вести войну против дея, сидящего за городскими стенами Алжира?
— Я полагал, ты нацелился на этого своего таинственного врага…
— Разумеется, сперва на него. И когда он падет, хозяином Средиземного моря буду я! Стоит волнам сомкнуться над ложным «Аль-Джезаиром», я стану маром-охотником за корсарами, который никогда уже больше не вернется в Алжир.
— Вот как?
— Если я и лукавлю с кем-то, то тебя, Бенедетто, я не обманываю. Разве ты не замечаешь, что я постоянно подбираю себе в команду новых людей? Бреши, пробитые в схватках в рядах старых, испытанных в разбое корсаров, заполняются людьми из глубинных зон страны. Все это требует времени. Я знаю из собственного горького опыта, что кабилы, берберы и арабы — враги турок. Из этих новых людей надо еще сделать моряков и воинов. Вот для того, чтобы усыпить подозрительность дея и сколотить надежную и преданную мне команду, я и должен брать призы.
Старый итальянец был изумлен дальновидностью Ливио. Мальчик-то, оказывается, всерьез озабочен мыслями о борьбе против турецкого пиратства!
— Я сомневался в тебе, Ливио. Извини меня. Мой замысел так воодушевил меня, что мне не терпелось поскорее исполнить его. О разных там мелочах я просто не думал. Ты — молодчина, мальчик! Я так верю в тебя!
Охота на «купцов» и поиски неизвестного супостата продолжались, но встретиться с ним никак не удавалось. Ложный «Аль-Джезаир» будто в воду канул. Затаился он, что-ли, где-то, испугавшись мести опаснейшего из корсаров, с которым затеял было свою гнусную игру?
В очередной приход «Аль-Джезаира» в Алжир дей приказал рейсу тотчас явиться во дворец. Омар снова вынужден был доложить, что враг еще не обнаружен.
Терпение властителя готово было лопнуть.
В середине апреля 1827 года Омар снова вернулся из первого после проведенных в безделье зимних месяцев каперского похода. Ему и его людям хотелось справить на берегу байрам — главный мусульманский праздник, наступающий вслед за месяцем поста — рамаданом.
В канун праздника по городу поползли слухи, смутные, туманные сплетни-полунамеки. Омар никак не мог раскусить, в чем тут дело, хотя и пытался выведать кое-какие детали.
Не успел он вернуться из мечети после вечерней молитвы, как ожидавший его курьер передал ему приказ явиться к дею, в Касбу.
В огромном здании повсюду кучками стояли шепчущиеся между собой турки. Омар вглядывался в сумрачные, а то и перепуганные лица. Останавливаться и вступать в разговоры сопровождавший янычарский офицер корсару не позволял.
Вокруг Гуссейн-паши собрался весь Диван. Какие разные мины на лицах этих людей! Одни хмурятся, смотрят исподлобья, в глазах других горят зловещие огоньки. В числе последних был и сам дей.
— Омар, — начал властитель, милостиво кивнув в ответ на приветствие рейса, — ты самый отважный и самый способный из моих капитанов, возможно, станешь даже адмиралом, хоть ты и не турок.
— Господин! — пролепетал сконфуженный открывающимися видами на будущее корсар.
Дей рассмеялся.
— Оставь на время второй «Аль-Джезаир» в покое, разве что он окажется французским кораблем. В настоящий момент он не очень-то меня заботит, и для тебя он, считай, цель второстепенная. Отныне сосредоточь все свое внимание на французских судах. Гоняйся за ними, приводи в качестве призов или отправляй их на дно, только освободи меня от них. Ты понял?
— Да, о повелитель. Только мне не ясно почему. Я вспоминаю, что — когда же это было? — правильно, три года назад, Англия выступила против тебя и блокировала наши берега. А теперь мы должны начать охоту на французские корабли, настоящую охоту… На «Аль-Джезаире» я не побоюсь выйти против любого французского судна, и даже против военного корабля, но я опасаюсь беды для нашей страны.
— Молчать! Тебя это не касается! Я не боюсь этих собак. Меня обманули с миллионами Бакри. Впрочем, какая тебе разница, что случилось? Не ты, а я — дей, и я знаю, чего хочу. Повторяю еще раз: не давай пощады французам!
Омара отпустили. Теперь его сопровождал другой, не такой недоверчивый офицер. Капитану не возбранялось постоять то с одним, то с другим знакомым и поболтать с ними. Постепенно он смог составить себе представление о том, что случилось.
О миллионах Бакри он узнал из разных, частью противоречивых источников:
На исходе XVIII века крупный еврейский банкирский дом Бакри поставил консулу Бонапарту хлеб на несколько миллионов франков. Хлеб продолжал идти во Францию и позже, когда Бонапарт стал уже императором Наполеоном. По каким-то причинам выплата долга затягивалась, хотя император и приказал разобраться с алжирскими претензиями. Со временем проценты и накладные расходы взвинтили долг до шестидесяти миллионов франков. В Париже из-за этой суммы шли шумные судебные тяжбы. Наконец французское правительство (Наполеон давно уже находился в ссылке на острове Святой Елены, в Атлантическом океане) решило признать эти претензии, скостив, однако, долг на семь миллионов. Сумма эта была переведена на имя процессуального представителя дома Бакри во Франции, но на блокированный счет, ибо французские купцы имели претензии к Бакри и рассчитывали погасить их этими миллионами. Подобный оборот дела алжирцам пришелся не по вкусу, и Гуссейн-паша, пайщик дома Бакри, почувствовал себя обиженным.