Рослый и осанистый человек оказался неразговорчив. Не произнося ни слова, он внимательно слушал, как круглоголовый объясняет Диего Алатристе и итальянцу последние подробности, раза два кивнул в знак одобрения, а потом повернулся и пошел к двери.
– Как можно меньше крови, – на прощанье бросил он уже с порога.
По многим признакам – и прежде всего по манере держаться и по той почтительности, с которой обращался к нему спутник – капитан понял, что за дверь только что вылетела птица очень высокого полета. Он еще продолжал размышлять об этом, но круглоголовый оперся рукой о стол и устремил на них пристальный взгляд. Новым, беспокойным блеском засверкали в прорезях маски его глаза, предвещая неожиданный поворот беседы. В полутемной комнате воцарилась напряженная, тревожная тишина – Алатристе и итальянец украдкой переглянулись, задавая друг другу один и тот же безмолвный вопрос: что еще предстоит им узнать? Круглоголовый неподвижно стоял перед ними и, казалось, чего-то ждал. Чего? Или кого?
В следующее мгновенье они получили ответ – едва заметная в полумраке драпировка между книжных полок отдернулась, обнаруживая спрятанную в стене дверь, и в комнату вплыла темная зловещая фигура, которую человек более впечатлительный, нежели Диего Алатристе, наверняка счел бы призраком. Новоприбывший сделал несколько шагов, и фонарь на столе осветил ввалившиеся, прорезанные глубокими морщинами, чисто выбритые щеки и горячечно сверкающие глаза под густыми бровями. Вошедший – он носил черно-белую сутану ордена доминиканцев – был без маски, с открытым лицом – и на этом изможденном лице аскета огнем исступленного фанатизма горели глаза. Ему по виду можно было дать лет пятьдесят с лишним. Седоватые волосы были коротко подрублены над ушами; на макушке выбрита обширная тонзура. Руки, которые при входе в комнату он выпростал из рукавов облачения, казались бесплотными и бескровными, как у покойника, и, вероятно, были столь же ледяными.
Круглоголовый, выказывая крайнюю предупредительность, обернулся к нему и спросил:
– Вы все слышали, святой отец?
Монах коротко и резко кивнул, не сводя оценивающего взгляда с Алатристе и итальянца. Потом повернулся к круглоголовому, и тот, как если бы это движение означало приказ или условный знак, снова обратился к ним с такими словами:
– Сеньор, что недавно покинул нас, пользуется нашим глубоким уважением и полным доверием. Но… не он один решает, как нам осуществить нашу затею. А потому уместно будет прояснить немного еще кое-какие вопросы.
Тут он переглянулся с монахом, словно перед тем, как продолжить, ожидал от него подтверждения своим словам. Однако доминиканец оставался недвижим и безмолвен.
– Исходя из интересов высокой политики, – заговорил круглоголовый, – и вопреки мнению сеньора, который только что был здесь, по отношению к обоим англичанам следует применить меры более… – Он на миг запнулся, подыскивая нужное слово. – …Более решительные. – Он вновь бросил быстрый взгляд на монаха. – То есть такие, что решат вопрос раз и навсегда.
– Вы, сударь, имеете в виду, что… – начал было Диего Алатристе, любивший определенность.
Но молча слушавший доминиканец вдруг, будто потеряв терпение, взмахом костлявой руки заставил его замолчать:
– Он имеет в виду, что обоих еретиков надо уничтожить.
– Обоих?
– Обоих.
Итальянец снова просвистал свою руладу. Он улыбался с таким видом, словно все происходящее его забавляло. Капитан же в некотором замешательстве разглядывал рассыпанные по столу золотые. Потом, после краткого раздумья, пожал плечами:
– Какая разница? Да и товарища моего, как видно, не слишком заботит перемена замысла.
– Наоборот, радует, – не переставая улыбаться, подтвердил итальянец.
– И в самом деле, – продолжал Алатристе. – Это облегчает нам задачу. Прикончить обоих – гораздо проще, чем ранить одного, да еще ночью.